Некровиль

Каждое ребро – одна целая и три десятых астрономических единицы. Восемь секстиллионов тонн материи. Десять процентов от скорости света. Да эту штуку должны были увидеть почти отовсюду в звездном скоплении. Даже в низовремени он должен был засечь ее гораздо раньше. Но этого не случилось. Она просто возникла из ниоткуда: блеклая гексаграмма гравитометрических возмущений на его внешних сенсорах. Сол отреагировал сразу, но за те несколько секунд растянутого низовремени, которые потребовались, чтобы задумать и создать этот оммаж тщеславию Людовика XIV, объект преодолел две трети расстояния от точки появления. Высоковремя сотворенных вещей дало ему возможность оценить ситуацию. «Виноград ты или лоза Содомская?»[234] – спросил Соломон Гурски у создания в небесах. Оно не говорило, оно хранило молчание, несмотря на все попытки связаться; и все же не было сомнений, что оно обладало кое-какими талантами. Существовало лишь одно объяснение тому, как оно появилось: гость манипулировал червоточинами. Никто из цивилизаций или граждан Пространства – внушительной части западного полушария галактики – не разработал нанотехнологию, которая могла бы реконфигурировать пространственно-временной континуум.

Никто из цивилизаций или граждан Пространства, а также федераций миросообществ, с которыми оно граничило, не встречал вид, который нельзя было бы отследить до Точки Альфа – полулегендарного Большого Взрыва Панчеловечества, начала расселения людей по вселенной.

Четыреста миллиардов звезд только в этой галактике, подумал Соломон Гурски. Мы не засеяли даже половину из них. Фокус со временем – замедление восприятия до того момента, пока коммуникация со скоростью света не покажется мгновенной, а путешествия на субсветовых скоростях – не длиннее странствий на парусниках, как в эту эпоху, которую я воссоздал – внушает веру в то, что вселенная близка и отзывчива, как тело возлюбленной, и в той же степени изведана. Пять миллионов лет между Моночеловечеством Точки Альфа и Панчеловечеством эпохи Гигантского Скачка – короткая, задумчивая пауза в нашем разговоре с самими собой. Тридцать миллионов лет я развивал паутину жизни в этой уникальной системе: у настоящих инопланетян было достаточно времени и пространства, чтобы догнать и превзойти нас. И опять все сжалось в паху. Сол Гурски приказал Версалю повернуться к солнцу, однако интеллектуальный холод уже вторгся в его душу. Оркестр Люлли ради его удовольствия устроил fête galante[235] в Зеркальном зале, но он слышал лишь скрежет, с которым приближалась смертоносная инопланетная громадина. Когда солнечный зонтик скользнул между Версалем и светилом, вызвав сумерки, Сол устроился меж напудренных грудей одной из придворных дам в спальне и впервые за тридцать миллионов лет познал страх. А еще ему приснился сон. Сон принял форму воспоминания: реконструированного, реконфигурированного, воскрешенного. Солу снилось, что он – звездолет, пробудившийся от смерти длительностью пятьдесят тысяч лет благодаря теплу нового солнца на солнечном парусе. Ему приснилось, что в безбрежном сне звезда, к которой он стремился, внезапно превратилась в новую. Она отбросила фотосферу в виде туманности из лучистого газа, но взрыв был недостаточно мощным; сила тяжести притянула углерод/водород/азот/кислородную плазму, создав пузырь углеводородов вокруг звезды. Аура. Яркая игрушка. Во сне Соломона Гурски ангел без усилий парил на тектопластических крыльях шириной в сотни километров, то падая, то взмывая на потоках теплого химического ветра, разбрасывая семена длинными пальцами. В течение ста лет ангел плавал вокруг солнца, сеял, лелеял, ухаживал за странными плодами – наполовину живыми существами, наполовину машинами.

Продолжая спать на напудренных персях придворных дам, Сол Гурски повернулся на другой бок и пробормотал:

– Эволюция.

Он мог быть лишь таким богом, в которого поверил бы сам: богом философов, созидающим, но не помогающим, невыразимым; слишком хитроумным, чтобы соваться со своим всемогуществом в вонючую вотчину живой материи. Он узрел зеленые деревья, растущие в невесомости, и огромные красные плоты ветряных рифов, колышущиеся от солнечного бриза. Он узрел живые аэростаты и медуз, разинутые пасти неутомимых пожирателей воздушного планктона, тонкие, как иглы, реактивные дротики хищных гарпунников. Он узрел, как целая экосистема соткалась из газа и энергии за тридцать миллионов лет безвременья, а еще – как разум расцвел, расселился по вселенной и впал в маразм; все это случилось в низомгновение ока.

– Эволюция, – снова пробормотал Сол, и сконструированные женщины, которым не ведом был сон, растерянно посмотрели друг на друга.

В продолжающемся сновидении Сол Гурски увидел Духовное Кольцо и корабли, странствующие между ближайшими системами. Услышал фоновой шум межзвездной болтовни: как будто в соседней комнате собрались заговорщики. Он знал этот неясный трепет жизни, растущей, переменчивой, и еще знал, что это хорошо. «Как прекрасен мир», – подумал Сол[236] и испугался за него.