Некровиль

Это, должно быть, фальшивый Ктарисфей, инсценировка, декорация, город-пустышка для нравоучительной истории о блудном сыне, бросившем родных. О предателе. Память была словно покрытая волдырями культя. Город в руинах. Мир в руинах. Моря больше нет. Только бесконечная отравленная соль. Это не могло быть правдой. И все же тут его дом. Кислотный ветер еще не полностью стер резного кальмара над входом. Ога протянул руку, коснулся. Горячо, обжигает; тут все было горячим, раскаленным до инфракрасного свечения из-за безудержного парникового эффекта. Для покрытых углеродной оболочкой пальцев Оги это была маленькая каменная молитва – шепот, заключенный в раковину. Если бы в этом мире могли существовать слезы, старый, выветрившийся каменный кальмар заставил бы Огу заплакать. Вот холл, вот уединенная гостиная, завитая спиралью, как керамический музыкальный инструмент. Лестницы, верхние этажи и прочая органика испарилась столетия назад, но еще виднелись спальные ниши в верхней части стен. Каково было тут перед самым концом, когда даже летнее небо сделалось черным от дыма горящей нефти? Медленное, мучительное умирание: год за годом летние температуры повышались, а цветение фитопланктона, созданного для того, чтобы поглощать углерод, порожденный нефтяными богатствами планеты, обернулось гнилью, и в окружающую среду попадало то, что он ранее вобрал.

Ветра рыдали над мертвым городом и опустевшим океаном. Силой мысли Ога призвал корабль. Ионное свечение мелькнуло среди туч. Звуковые волны прокатились по стерильной лагуне и вынудили мертвые фарфоровые дома зазвенеть. Корабль вырвался из слоя кучевых облаков и развернулся, превратился в полотно из наночастиц, напомнив Оге про древних ангелов Базьенди, укрощающих огненные ветра. Корабль несколько раз взмахнул крыльями над разрушенной колокольней, а потом рухнул на Огу, как демон. Плоть плавилась, плоть текла; потоки сливались, системы объединялись, самости становились единым целым. Обновленный Ога поднялся с набережной Этьей на столбе термоядерного пламени. Свет полыхнул вокруг пустых домов и на площадях, тени побежали по пересохшим каналам. Соляная сковорода засияла белизной, а потом сгинула среди густеющей тьмы, когда свет вознесся. Звезда горела под ногами Оги, он прорывался сквозь бурлящие кислотные облака все выше, пока усовершенствованным корабельным зрением не увидел на фоне космоса инфракрасное свечение края планеты. Тей был похож на кровавую слезу. Ога покинул его орбиту.

Ога. Не имя, а праздник. Отец-всех-наших-радостей, примерно это оно означало на языке Аэо Таэа с его продуманными окончаниями. Он больше не был Быстрым, не был временным гостем; он стал Отцом Нации. Конклав назначил три Родительских Дня Радости, когда цилиндры Аэо Таэа выключили скалярные двигатели на краю системы. Для детей торжества продлились месяц. Глядя на родную звезду с плоской стороны цилиндра, Ога почувствовал свет кожей, чутко воспринимая с десяток разных диапазонов. Он закрыл ладонью солнце и поискал искорки отраженного света – планеты. Вон там Солтпир и колоссальный Бефис: увеличив картинку, Ога разглядел кольца и множество лун; а вон там Тейяфай. Теперь у него тоже было кольцо из ледяных обломков анпринских обиталищ. И вот наконец-то Тей. Родина. Но что-то с планетой было не так. Она светилась неправильно. Ога выкрутил параметры зрения до максимума, которого мог достичь в этой форме.

В спектре не было воды. Это была не бледно-голубая точка.

Конклав межзвездных кантонов Аэо Таэа получил сообщение через несколько часов после того, как поверхностные экипажи засекли отбытие анпринского ледяного корабля, окруженного термоядерным сиянием: «Я должен вернуться домой».

С расстояния в пять астрономических единиц все стало болезненно очевидным. Тей был серебристым шаром сплошных облаков. Облака состояли из углекислого газа, углекислой и серной кислот, а также жалких остатков водяного пара. Температура поверхности составляла двести двадцать градусов. Корабельная самость Оги обладала навыками и техниками, превосходящими неусовершенствованное «я»; он увидел вечные грозы, разрывающие тучи в клочки, но при этом не проливалось ни капли чистого дождя. Он мог видеть сквозь эти тучи; он мог пронзать их мысленным взором до самой поверхности планеты, обугленной и выжженной. Он мог нанести на карту очертания континентов и континентальных шельфов, отчетливо видимые в пересохшем океане. Цепи архипелагов, некогда драгоценные бусы на животе прекрасной танцовщицы, превратились в ребра, кости, суровые горные хребты, яростно светящиеся в инфратьме.