Некровиль

Йемоа подтянул к груди колени, окоченевшие от долгого бдения в абсолютном холоде. Осколок воспоминания пронзил Быстрого: покрытые льдом каналы Янна, многомесячная тьма. Он вздрогнул. Чья это была жизнь, чья память?

– Я читал о темной энергии. Это сила, которая заставляет Вселенную расширяться все быстрее, и оттого расстояние между объектами – включая меня, тебя – постоянно увеличивается. В конце концов скорость так возрастет, что Вселенная разорвет саму себя на кварки.

– Такова одна из теорий.

– Каждая частица будет настолько далека от любой другой, что окажется в отдельной Вселенной. «Отдельной» в буквальном смысле.

– Как я уже сказал, это такая теория. Йемоа, твои родители…

– Ты превратил эту силу в космический двигатель.

– Ваша аннигиляционная система подчиняется законам термодинамики, которые описывают тепловую смерть Вселенной. Мы все стареем, остываем и постоянно отдаляемся друг от друга. Давай-ка вернемся внутрь. Тебе, должно быть, неудобно в этом наряде.

По сравнению с холодом межзвездного пространства скафандры Аэо Таэа выглядели танцевальными костюмчиками, но на самом деле представляли собой искусную молекулярно-технологическую конструкцию, оснащенную системами жизнеобеспечения и самовосстановления. И все же Быстрый предпочитал не думать, как все зудит и смердит, если не снимать такую штуку несколько дней.

– В День Звездолета здесь находиться нельзя, – предупредил Быстрый. – Плотность частиц низкая, но на скорости света ее хватит, чтобы ты поджарился.

– Получается, мы станем Медленными, – проговорил мальчик. – Для нас пройдет несколько часов, а во внешней Вселенной – пятьдесят лет.

– Все относительно, – сказал Быстрый.

– Когда мы туда доберемся, – продолжил Йемоа, – распакуем посадочные модули, приземлимся и увидим новый мир, огромный Пэ-у-нэ-кэ-тэ Наз-на-че-нь-йа. Но наши мамы и папы останутся в Трехмирье. Мы будем работать, осваивать этот новый мир, у нас появятся дети, внуки – может, мы увидим правнуков, но в конце концов умрем, а Родители в небесах почти не состарятся.

Быстрый обхватил колени руками.

– Ты в курсе, что они вас любят?

– Знаю. Я все знаю. Дело вообще не в этом. Ты думал, все упирается в любовь? Ну и дурак. Что такого в тебе находят Родители, если ты веришь во всякую чушь? Но все-таки… какой в этом смысл?

«Никакого, – подумал Быстрый. – И весь, какой только возможен. Этой Вселенной не нужно другого смысла, кроме прекрасного и разгневанного тебя в желто-зеленом скафандре и шлеме с чокнутыми птицами».

– Знаешь, – сказал он вслух, – что бы ты сейчас ни чувствовал, им еще хуже. Сдается мне, ты не в силах вообразить, насколько хуже. Все, кого они любят, состарятся в мгновение ока, умрут – и они не смогут поддержать, помочь, окажутся в ловушке там, наверху. Да, я уверен, – им намного хуже.

– Угу, – сказал Йемоа, потом хлопнул руками в перчатках по худым коленкам. – Знаешь, тут просто дубак.

– Тогда пошли.

Быстрый встал и протянул Йемоа серебряную руку. Звезды у них над головой неспешно следовали по выгибающимся трассам. Двое спустились с антенной опоры и по кривому корпусу мира отправились домой.

Ога пронзает

Он стоял на горбатом мосту Йемейнай над мертвым каналом. Дул кислотный ветер, завывая на острых краях разбитых фарфоровых домов. Черное небо кишело тусклыми молниями. Канал полностью пересох, русло потрескалось; даже многовековой давности мусор, утонувший в иле, проржавел от укусов едкого ветра, распался на струпья и частицы шлака. Лагуна представляла собой тарелку из чистейшей соли, над которой витало марево. При естественном освещении она бы слепила глаза, но через тучи не пробивался ни единый луч солнца. Усовершенствованное зрение позволило Оге увидеть на другом берегу старую осыпающуюся колокольню, похожую на сломанный зуб.

Бурлящий кислотный шквал обрушился на Огу, когда он отвернулся от пылающего пейзажа, от мертвой каменной арки и посмотрел на набережную Этьей. Наночастицы ощутили перемену и рефлекторно переключились в другой режим, но не раньше чем по телу прошла волна жгучей боли. Вот так, наслаждайся. Это наказание. Все правильно.

Дома без крыш, без полов; сгнившие и сломанные зубы из патинированной керамики. Они такими были вот уже восемьсот лет. Переулок Пьяного цыпленка. Тут Кентлей-Одиночка сидел на солнышке, коротая время в ожидании соседей и чужаков, которым понадобится его талант. Тут жила чета Дилмай и их мерзкий, жестокий сынок, который ловил птиц и вырывал им перья, чтобы они не могли улететь от его игл и ножей; он был забияка и толстяк. Миссис Суприс, вдова моряка, пекла торты и пирожные, оберегала свои печали и собирала то, что выбрасывал на берег океан. Все мертвы. Погибли давным-давно вместе с городом и миром.