Нелетная погода

– Что предпочтительнее – еще один средний инженер, который никогда не выдумает пороха там, на Земле, или охотник не из последних – здесь?

– Вот и решайте.

– Вот и решил, – Эрик круто развернулся и толкнул ногой дверь.

– Странно, что вы заставили его снять одежду, – не без сарказма заметил я. – Станцию мы уничтожаем подчистую, вот штаны экс-землянина Густавсона проглядели.

– К тому времен, когда у них появится археология, от штанов экс-землянина Густавсона не останется и клочка. А всевозможные пуговицы или бусы, оставленные здесь, в худшем случае заставят здешних историков – да и то не всех, самых молодых и дерзких – выдвигать шальные гипотезы и писать статьи, которые не примет ни один серьезный журнал. В конце концов, и на Земле попадались странные находки, но никто их не признавал, и погоды они не…

Он вдруг замолчал, но у него хватило силы воли не отвести от меня взгляда.

– Вот именно, – сказал я тихо, очень тихо. – В конце концов на Земле тоже встречались странные предметы. И не менее странные легенды… Здесь, – я мотнул головой в сторону окна, – еще нет письменности. И живописи из-за отсутствия подходящих для росписи пещер нет. Поэтому рассказы о нас за тысячи лет так исказятся, трансформируются и приукрасятся, что станут напоминать то ли обычные сказки, то ли некоторые земные легенды… Данкевич, вот что мне чертовски хотелось бы знать: а не пришлось ли кому-то лет этак с тридцать тысяч назад в панике бежать с Земли, как сегодня с Чары бежим мы? Может быть, не Адама и Еву изгоняли из Эдема, а из Эдема бежал сам Господь Бог? Тот, что фигурирует под именем Господа Бога? Если Адам был создан по образу и подобию Божьему, то Бог наверняка был молодым… Все ли сюжеты Библии мы расшифровали, и все ли расшифровали правильно?

– Вы никогда не пробовали писать?

– Увы, нет, – сказал я. – Иначе я написал бы большую книгу о людях, которые наивно полагали, что собеседник, похожий на тебя, как две капли воды, во сто раз ближе и понятнее, безопаснее и желаннее, нежели какой-нибудь сиреневый спрут в мантии доктора гонорис кауза. О людях, которые нашли то, что искали, и бежали от того, что нашли… Я все понимаю, но почему мы ничего не можем сделать?

– Потому что на этот раз от нас не требуется гасить звезды, сносить горные хребты и осушать моря, – сказал Данкевич. – От нас требуется гораздо более сложное – совместить несовместимое… Аллертон прав – мы проиграли еще и потому, что пришли ни раньше, ни позже, а в самый удачный неудачный момент. Пришли во время, когда нет антропоморфных богов, так что никто богами нас не считает и не собирается поклоняться нашим вертолетам. Увести за собой чарианцев – лишь увеличить население Земли на несколько сот тысяч человек. Мы решили, что это – встреча в пространстве, а это – встреча во времени, Ребров. Стоит посмотреть на события как на встречу во времени – и все встает на свои места, наше отступление не выглядит отступлением, наше бегство перестает казаться бегством, все недоразумения, эксцессы, вспышки забытых противоречий и тени минувших конфликтов умирают, едва рычаг машины времени переведен на возвращение машины в родную эпоху… У нас с чарианцами нет, не может быть разногласий религиозного, политического, экономического, литературного характера. Ни точек соприкосновения – по причине отсутствия у них политики, религии, экономики, литературы в нашем понимании. Остаются одни-единственные проблемы – личного характера, если можно так выразиться. Это-то и создает трудности. Мы можем и не бежать, но для этого от нас требуется понять, что же такое Человек, почему он любит, почему ненавидит. Требуется понять и познать самих себя – а этого мы не в состоянии сделать даже сегодня. Вот главная причина бегства – да, бегства…

Мы замолчали. Я смотрел в окно – станции больше не существовало, долина была усеяна кучами невесомого серого пепла, который очень скоро размоют дожди и разнесет ветер. Уцелел только мой коттедж, но и к нему, я видел, направляются двое, волоча за собой блестящий кольчатый шланг. Только пепел. И несколько оставшихся в селении безделушек – они не станут фетишами, священными реликвиями, и оттого затеряются в веках. Эрик рано или поздно умрет. Останутся разве что легенды о странном племени, жившем некогда по соседству – в горниле тысячелетий – и они переплавятся в нечто неузнаваемое, удивившее бы нас самих эхо миража. Или исчезнут вовсе, как этот серый пепел – разве до нас дошли хотя бы жалкие обрывки фольклора кроманьонцев, их сказок и песен, разве мы знаем их имена, названия, которые они когда-то давали рекам и горам, Луне и звездам?

– Итак, – сказал Данкевич, – мы поворачиваем рычаг, и машина времени возвращается в родной век. И ничего не изменят прилипшие к башмакам путешественников цветы и мертвые бабочки, равно как и забытые в прошлом безделушки…