Нелюбовный роман (СИ)

А на следующий день в больницу пришёл взбешённый Нумерий. Он много кричал и избил Анику прямо в палате. По его взгляду было понятно, что он охотно вздул бы и роженицу, но не посчитал это правильным и потому отвёл душу на старшей жене. По его крикам легко было понять, что именно ему не понравилось: он оскорбился, что женщины сами назвали ребёнка, и он, отец и муж, узнал об этом из газет. Поскольку новое имя даже стоит в заголовках, изменить ситуацию уже нельзя, и малыша придётся назвать Славентой. Имя, конечно, неплохое, но почему отца всего лишь ставят в известность, будто постороннего?!

Собственно, он мог выразить недовольство и чем угодно ещё, и в любой другой форме – кто стал бы ему мешать? Унять Нумерия смог только врач, величаво спустившийся со своего этажа, чтоб строго выговорить посетителю, что в стенах больницы и на глазах у новорожденного разбираться с жёнами при помощи кулаков и криков – не дело, пусть до дома потерпит. А роженицу и вовсе не стоит бить, это неуважение к сыну и факту его появления на свет. В честь его рождения можно бы и простить женщине этот несомненно серьёзный промах.

– А я разве собирался её бить? – отдуваясь, ответил Нумерий, опуская руки. Он утомился и стал покладистым. А может быть, в нём заговорило благодушие – в самом деле, ведь уже второй сын, повод очень многое простить.

– Ну, пощёчину дать, положим, и стоит, чтоб такие ситуации не повторялись, но не сейчас. Роженице надо окрепнуть. Дайте ей время, и когда вернётся домой, выясните все вопросы. Только не бейте, когда у неё на руках будет младенец. Это опасно для мальчика… Малыш хоть и маленький, но здоровый, у вас нет причин беспокоиться, однако любой младенец требует осторожного обращения.

Нумерий, вполне успокоенный, вручил врачу конверт и пошёл следом за ним – обсудить всякие подробности. А избитая Аника поднялась с пола и обтряхнулась, поправила одежду.

– Хорошо, что в палате, а не на улице. Тут хоть полы чистые… Тебе следует быть мне благодарной, ведь я одна получила за нас обеих. Тебе стоило промолчать, когда журналистка спрашивала имя.

– Но она так настаивала…

– Так и что? Называть сына должен отец, и тебе следовало об этом помнить. Ты меня подвела. Больше так не делай… Я пришлю к тебе Неру и Радель, они помогут, если понадобится.

– Радель? Стоит ли её отправлять, ей будет тяжело…

– У неё одной уже взрослая дочь, а остальные женщины нашей семьи все заняты. Радели тоже нужно что-то делать, иначе какой от неё толк.

И Севель в сердцах подумала, что жалости, как и справедливости, нет даже там, где семью ведут самые честные женщины. Может быть, жалость и справедливость вовсе не совместимы с жизнью?

Ночью в больнице начался переполох. Севель проснулась от шума и голосов, приподнялась на постели и сразу увидела, как испуганная сиделка вынимает младенца из кроватки. Первая мысль была – как жаль драгоценные моменты спокойного сна от кормления до кормления. Вторая – стоит ли вообще так беспокоиться, мало ли что экстренное может происходить в больнице? Третья – эй, а почему вдруг кто-то трогает её ребёнка без её ведома? Но тут сиделка схватила роженицу за руку и потащила её за собой. Напор её был таким уверенным и сильным, что вопросы застряли у Севель в горле. Она позволила оттащить себя по коридору к задней лестнице, и там женщины устроились в полутёмной процедурной. В крошечном холодном кабинете, как и почти везде в больнице, горели тусклые лампочки, чтоб можно было разглядеть смутные очертания мебели, шкафов с лекарствами и инструментов, но не более того. Полусонная Севель наконец-то попыталась было задать сиделке вопрос, но замочала, стоило той замахать рукой, мол, молчи.

Слышались шаги и шум, потом какой-то звон и ещё грохот. Потом зазвучали голоса, и это не могли быть голоса врачей или медсестёр. Эти звучали слишком грубо и гулко. Работники больниц разговаривают не так. Сиделка прижалась к Севель – чувствовалось, что она сильно испугана, почти дрожит. Потом наклонилась к уху Севель и прошептала:

– Я так и знала, что они за тобой придут.

– Кто придёт? – сдавленно ахнула та.

– Они точно украдут тебя и продадут кому-нибудь. Полно же мужчин, мечтающих о сыне.

– Что за ерунда… – И тут Севель замолчала. Тон у собеседницы был очень убеждённый. И убеждающий.

Шум не утихал, и молодой женщине стало по-настоящему страшно. А что если её спутница права? И что будет с нею, если её похитят и где-нибудь в чужом подвале принудят рожать так часто, как она сможет? А что будет с малышом? От ужаса у неё потемнело перед глазами, ноги ослабели, захотелось лечь прямо на ледяной линолеум. Отдышавшись, Севель прильнула к сиделке посильнее и едва слышно взмолилась:

– Помоги мне, пожалуйста! Спаси меня!

– Да уж, думаю, что я должна… Давай, иди сюда, в шкаф. А малыша я отнесу в ближайшую палату, положу к какой-нибудь девчонке. Не волнуйся, я точно запомню, где он будет лежать. Да и не перепутают – это же мальчик. Ну давай, заберу…