Немецкие предприниматели в Москве. Воспоминания

Тем не менее поклонение Вильгельму II приобретало все большее значение даже внутри имперско-немецкой колонии. В «Союзе имперских немцев»313, прежде всего среди свежеиспеченных офицеров запаса, так быстро и в такой отталкивающей форме распространялся так называемый «молодцеватый» – на самом деле мужланский – тон, что я предпочитал держаться от этого объединения подальше (за исключением дня рождения кайзера).

***

Уже в 90‐е годы в Москве, как и в Петербурге, царил отвратительный материализм, который в течение последующих двух десятилетий постепенно перешел в вакханалию, в танец вокруг золотого тельца.

Нормы нравственности падали на глазах. Распущенность принимала все более угрожающие масштабы. Казалось, будто освободившаяся в результате отмены крепостничества и добившаяся материального достатка значительная часть населения во втором – по крайней мере в третьем – поколении не могла устоять перед властью мамоны и буйной русской натуре было необходимо перебеситься в сексуальном разгуле.

Молодые немцы, родители которых пока еще олицетворяли чистоту нравов, тоже не избежали тлетворного влияния материализма и время от времени позволяли себе сексуальную экстравагантность.

И все же в 90‐е годы такие случаи были скорее исключением.

Если не считать русской художественной литературы с ее глубоким психологизмом, создавшей шедевры, недостижимые для других народов, русская духовная жизнь, в сущности, рецептивна и – в отношении науки – зависима от идей и веяний, приходящих из Германии. Однако близких отношений между немецкими колонистами и представителями русской науки в 90‐е годы не было, хотя московские высшие учебные заведения могли благоприятствовать появлению таких контактов. Иностранец был поглощен своими делами, царящим материализмом. В лучшем случае он через произведения Достоевского, Толстого, Чехова и Горького получал доступ к русской духовной жизни.

Русское изобразительное искусство, прежде всего живопись и скульптура, добилось огромных успехов, творчески перерабатывая главным образом французские художественные импульсы. Русские художники были ближе к природе, чем западноевропейские; они умели отображать ее с необыкновенной искренностью и поражали глубиной трактовки образов.

Здесь нельзя не упомянуть братьев С. и П. Третьяковых, принадлежавших к старинной купеческой семье, которые, будучи известными меценатами, открыли нам, иностранцам, русскую живопись314.

Их картинная галерея в Москве уникальна: она дает полное и весьма наглядное представление о развитии русской живописи. Один из этих братьев, которого я хорошо знал, был высокообразованным, простым в общении, но милейшим и обаятельнейшим человеком. Такое обаяние у мужчин я встречал крайне редко, и это всегда были русские. В нем гармонично сочетались западноевропейская – особенно немецкая – культура и нежная русская душа.

Наряду с Третьяковыми следует назвать еще одного русского примечательного человека – Константина Сергеевича Станиславского (настоящая фамилия Алексеев), которому Москва и весь мир обязаны чрезвычайно важным художественным явлением.

Он также принадлежал к состоятельной и уважаемой купеческой фамилии, много поколений которой испытывали влияние немецкой культуры. Отец не позволил ему стать актером; Константину Сергеевичу пришлось трудиться в торгово-промышленном товариществе «Владимир Алексеев». Пока был жив отец, Константин Сергеевич вынужден был довольствоваться созданием любительской труппы, которая, однако, демонстрировала блестящие успехи. После смерти отца он, покинув фирму, посвятил свой талант и свое состояние созданию Художественного театра в Москве.

Мы всегда с восторгом относились к русскому актерскому искусству, цель которого заключалась не в том, чтобы сыграть некую роль, а в том, чтобы прожить жизнь человека, выступающего в этой роли. Поэтому Элеонора Дузе нигде не встречала большего признания и не имела более гениальных последователей-актеров, чем в России. А когда Станиславский выступал со своей труппой в Художественном театре, драматургия и актерское мастерство стали для меня откровением – это была вершина европейской театральной культуры.

Русские романы и русское театральное искусство, русские живопись и музыка, а также отдельные русские люди вполне могли примирить иностранца с Россией, если бы не этот тяжелый, зловещий и бесформенный осадок в русском народе, сквозь который с трудом пробиваются цветы высокой импортированной культуры и цивилизации; непонятно даже, как эти цветы умудряются распускаться. Впрочем, они вырастали не из собственной народной почвы – за исключением Горького и, может быть, Достоевского; между тонким европеизированным слоем высших кругов и в культурном отношении отсталыми народными массами зияла пропасть, на устранение которой потребовались бы века. Россия была европеизирована слишком быстро, вернее – если не считать определенных слоев населения – вообще не европеизирована.