Немецкий дом

За стеной в своей постели лежала Ева – на спине, сложив руки. Она слышала крики брата. Хотела встать, но хлопнула дверь родительской спальни и кто-то прошел к Штефану. За стеной послышались голоса отца и Штефана. Было около четырех. Она еще не спала. Как странный короткометражный фильм, перед глазами прокручивалось происшествие минувшего вечера. После того как Эдит заперла дверь за фрау Ленце, Ева, протиравшая столы, обернулась и задала родителям вопрос, хотя у нее бешено билось сердце и она очень боялась ответа. Она набралась мужества – на это потребовалось время.

– Откуда вы знаете этого человека?

Отец, протиравший за стойкой краны, бросил быстрый взгляд на мать. Та взяла у Евы тряпку, развернулась и на ходу ответила, что не знает, почему так странно повел себя тот человек. Ни его, ни его спутницу она никогда не видела. Людвиг кивнул, вытер насухо краны и выключил свет. Друг за другом они вышли на лестницу, оставив дочь в зале.

Еве стало жарко, она сбросила оба одеяла. Она не помнила, чтобы родители когда-нибудь так лгали. Она смотрела на тень Дон-Кихота, чье копье угрожающе подрагивало. Он готовился нанести удар. Он был против нее, впервые. У Евы застучали зубы, и она опять укрылась одеялами. Лишь в половине шестого она погрузилась в беспокойный сон. «Он плюнул матери под ноги. Он ее не любит. Но это же хорошо. Конечно, хорошо. Юрген тоже сказал бы, что это хороший знак. Но почему они тогда врут?» Ева снова открыла глаза. Было уже светло. Дон-Кихот исчез. На полке темнела шляпа Отто Кона.

* * *

– Этого не может быть.

Аннегрета, в белом халате, подошла к окну в сестринской, выходящему на внутренний двор, и обмоталась зеленой занавеской, как одеялом, будто запеленала себя, будто хотела исчезнуть там, как ребенок, который мечтает спрятаться ото всего мира. Доктор Кюсснер подошел к ней и попытался осторожно высвободить ее из занавески, которая грозила оборваться наверху. Он говорил что-то успокаивающее. Что иногда они беспомощны. Что могут только выполнять свой долг, но не в силах творить чудеса. Что Аннегрета сделала все возможное. Он продолжал говорить в таком роде, пока Аннегрета вдруг, словно протрезвев, не выкрутилась из занавески и не велела ему перестать «пороть чушь». Она села на стол из резопала посреди комнаты, где стояла тарелка с печеньем, которое, вероятно, за ночь высохло, и с горечью переспросила:

– Все возможное? Как же убого это звучит. – И зажала уши, как будто не желала больше ничего слышать.

Кюсснер смотрел на ее затылок, на маленький чепчик, из-под которого выбивались белые, похожие на медицинскую вату волосы.

– Ты идешь?

Она не ответила. Доктор мягко опустил ее руки.

– Еще пойдешь к нему?

Не глядя на Кюсснера, Аннегрета тихо сказала:

– Прости, Хартмут, но я не могу на это смотреть.

Он немного помедлил, а потом пошел к ребенку, который умирал в пятой палате. Аннегрета принялась есть печенье.

Кюсснер прошел по коридору. Его тоже потрясла эта история. Две недели назад был прооперирован девятимесячный Мартин Фассе. Врожденное сужение пищевода. Операция была сложная, но абсолютно необходимая, и уже сильно ослабленный малыш перенес ее на удивление хорошо. В течение десяти дней он на глазах прирастал плотью. Но четыре дня назад неожиданно начались понос и рвота. Пенициллин не помогал, антибактериальные средства не помогали, укрепляющие средства организм не удерживал. Мартин таял на глазах, и даже у Аннегреты, большого мастера кормления, на лице появилось необычно испуганное выражение. В эту ночь она почти не отходила от малыша, то и дело обмазывая ему маленькие посиневшие губы попеременно молоком и водой. В конце концов она взяла хнычущего, мерзнущего ребенка на руки и принялась ходить с ним, чтобы согреть. Около четырех утра Мартин затих, и Кюсснер стетоскопом долго искал сердце на запавшей маленькой груди.

На пороге палаты для особо тяжелых детей, в которой было всего три кроватки, он сразу увидел, что Мартин битву проиграл. Кюсснер подошел к нему и провел последнее обследование маленького, уже холодного тела. Он посмотрел на часы и записал в лист осмотра время смерти – пять тридцать. При этом он думал о том, что через несколько часов ему придется отвечать перед директором за очередной случай поноса у грудных детей. Усиленное соблюдение мер гигиены – двойное кипячение бутылочек и сосок, ежедневная смена белья, мытье рук до и после любого контакта с пациентом – результата не дало. Кюсснер не знал, что делать. Когда он вскоре вернулся в сестринскую, тарелка с печеньями была пуста. Аннегрета стояла у шкафа и готовила завтрак детям, которых не кормили грудью, – рассыпала молочный порошок по бутылочкам. В чайнике кипела вода.

– Хочешь еще на него посмотреть?