Немецкий дом

Наступило молчание, все невольно прислушались к тому, что происходило на школьном дворе за окнами. Но дети в эти минуты сидели на уроках. Только тихонько покачивались тени деревьев. Обвиняемый опять надел протертые очки. В стеклах отразился слепящий свет прожекторов. Анджей Вилк был спокоен. Ева ждала следующего вопроса председателя, тот листал папку. Молодой судья показал ему какой-то документ. Ева вспотела. В зале всегда было душно, но сегодня ей казалось, что воздуха вообще не осталось. Она отпила глоток воды из стакана, стоявшего перед ней на столе. Во рту стало еще суше. Тут председатель, обратив к Еве доброе лунное лицо, задал вопрос:

– Ваш отец тоже находился в лагере?

Ева посмотрела на судью, кровь отлила у нее от лица. Свидетель понял вопрос и ответил по-немецки:

– Да.

Ева сделала еще глоток воды, однако проглотила с трудом. Лицо председательствующего судьи медленно темнело у нее перед глазами, как будто его заштриховывали карандашом. Она сморгнула.

– И как сложилась его судьба?

Свидетель ответил по-польски.

– Подсудимый убил его у меня на глазах. Это произошло двадцать девятого сентября сорок второго года. Тогда инъекции проводили каждый день.

Вилк продолжил говорить, Ева не сводила глаз с его губ, стараясь разобрать слова. Но губы расплывались, слова куда-то утекали.

– Я был в процедурной… подсудимый… мы ждали… дверь… моего отца… Садитесь. Вам сделают укол… от тифа… – Ева положила руку на локоть Вилка, как будто хотела опереться на него, и медленно попросила: – Пожалуйста, повторите еще раз то, что вы сказали…

Свидетель что-то сказал. Но не по-польски. Такого языка Ева еще не слышала, она посмотрела на председателя, который совсем потемнел.

– Я не понимаю его… Господин председатель, я его не понимаю…

Ева встала, зал закружился вокруг нее, кружились сотни лиц, и одновременно на нее наваливался линолеум. Потом все стало черно.

* * *

Открыв глаза, Ева поняла, что лежит на кушетке в маленькой комнатке за залом, в сумрачной гримерке с освещенными зеркалами. Кто-то расстегнул верхние пуговицы блузки. Фройляйн Шенке прикладывала ей ко лбу мокрый платок. Она плохо его отжала, и вода затекала Еве в глаза. Рядом стояла фройляйн Лемкуль с папкой в руках, обмахивая Еве лицо.

– Ужасный там воздух, – сказала она.

К косяку открытой двери прислонился Давид, у него был не на шутку встревоженный вид. Ева села и сказала, что все уже хорошо. Хотела встать, но Давид жестом остановил ее:

– Свидетель продолжит давать показания по-немецки. Он говорит вполне прилично.

В дверях показался служитель с сообщением, что перерыв окончен. Фройляйн Шенке и фройляйн Лемкуль кивнули Еве и заторопились к выходу. Ева опять хотела встать и пойти за ними, но ноги подкосились, как будто по-детски гибкие суставы должны были нести тело взрослого человека. Она глубоко задышала. Давид прошел в комнату и взял последний бутерброд с ветчиной с одной из стоявших перед зеркалами тарелок.

– Людвиг Брунс – ваш отец, верно?

Ева решила, что ослышалась, но Давид продолжил:

– Он работал поваром в офицерском казино лагеря. Сколько вам тогда было лет?

Ева молчала и искала правильный ответ. Она изобличена. Наконец, сдавшись, она произнесла фразу, которую чаще других слышала в зале:

– Я не знала. – И после паузы продолжила: – У меня не сохранилось воспоминаний. Иначе я бы никогда не согласилась на эту работу. Я даже не знала, что мой отец был в СС.

Давид бесстрастно жевал бутерброд. Вид у него был весьма довольный. Ева разозлилась и все-таки встала.

– Получили подтверждение, да, господин Миллер? Вы ведь всегда говорили, что каждый из нас, все в этой стране имеют к этому отношение. Кроме, может быть, ваших коллег по прокуратуре…

– Да, я так считаю, – перебил ее Давид. – Этот ваш так называемый рейх ни за что не мог бы так безупречно функционировать сверху донизу, если бы не пособничество большинства.

Холодея от отчаяния, Ева рассмеялась.

– Я не знаю, чем занимался мой отец, кроме как жарил яичницы и варил супы! – И тихо добавила: – Но отсюда я уволюсь.

Давид положил недоеденный бутерброд обратно на тарелку и посмотрел на Еву в зеркало:

– Возьмите себя в руки, фройляйн Брунс. Вы нам нужны. – Он развернулся и подошел к Еве. – От меня никто ничего не узнает.

Ева посмотрела на Давида, опять увидела его зрачки разной величины, которые так близко видела всего раз, несколько месяцев назад в зале «Немецкого дома». Тогда ей стало неприятно, а сегодня эта неправильность в лице показалась странно близкой. Наконец она неуверенно кивнула и сказала:

– Анджей Вилк признался мне сегодня утром, что ему мучительно говорить по-немецки. Я пойду переводить дальше.

* * *

Несколько дней спустя, в субботу перед Троицей, под бледно-голубым небом по летному полю шли четыре человека. Мимо проехала багажная тележка; водитель, стюард в белой форме, остановился возле маленького серебристого самолета «Цессна», принадлежавшего Вальтеру Шоорману.

– Идеальная летная погода, – сказал Юрген Еве, чей пестрый платок развязался и трепетал на ветру.