Немецкий дух в опасности

Бороться с ненавистью к культуре, как и с любой другой ненавистью, в целом довольно сложно. Критике лучше всего поддаются в данном случае политические цели. По-настоящему же искоренить такую ненависть можно только превосходящей ее властью любви. Немецкому новому гуманизму вообще сейчас нужнее всего силы любви: самые глубокие силы на свете, которые порождаются только верой, этической или религиозной. Увы, здесь мы окончательно погружаемся в хаос. В нашей этике, официальной и официозной, не осталось вообще ничего вдохновляющего и привлекательного. Кто может сегодня сделаться великим наставником в радости, в общности, в любви? Благородные силы все так же, конечно, таятся в душе человека, но нет у нас того Моисея, который сумел бы пробить в скалах чистый родник. Ничего не дадут пустые апелляции к идеализму и чисто литературные призывы к героическим идеалам. Мы прошли чудовищную школу страданий, ни с чем не сопоставимую в человеческой истории, но очистительное пламя к небесам так и не взметнулось; жизнь в любви и вере – драгоценное благо, но если оно и сохраняется по сей день, то разве что у отдельных людей, разобщенных и неизвестных: уж точно не в наших образовательных заведениях, не в наших публичных дискуссиях, не в наших лозунгах, не в лицедейских наших приемах.

И вера, и этос в наши дни выступают под видом императивов, в форме механических приказов; они уже не способны убеждать и преображать. Мораль у нас, по словам К. Г. Юнга, – «это всего лишь мораль проповедуемая». То же в полной мере касается и религиозных сил: тех, по крайней мере, что неразделимо увязаны с христианской церковью. Внутри этой церкви даже периоды религиозного возрождения подозрительно схожи – в стилистическом отношении – с тусклыми и бесполезными философскими возрождениями из периода эпигонов. В католицизме, если смотреть на него со стороны, больше политики, чем божественной благодати, а протестантство влачит свое существование в какой-то нише между церковной бюрократией и академическими дебатами. На помощь здесь может прийти только некое «всехристианское» движение: а оно действительно зарождается, и есть тому признаки столь явные, что нынешний папа уже осудил экуменизм во всех его возможных формах. Религиозная жизнь, как и гуманизм, раскололась на бесчисленное множество изолированных островков, и официальная благая весть во многих случаях уступила место целой плеяде вновь воспрявших тайных наук и гетеродоксий.

Перед лицом всех этих угроз люди понимающие не на шутку встревожились и бросились на поиски хоть каких-то живых источников интеллектуального и духовного обновления. В сотый и в тысячный раз стучать начали в те же врата, из которых когда-то уже приходила подмога. Кто-то вновь бросился оживлять Античность, но дальше круга специалистов все эти усилия так и не прорвались. Другие искали связей с «готическим человеком» и «немецким народничеством»: бесцветные лозунги и смутное брожение – вот все, чего удалось на этом пути достичь. Кто-то понадеялся, что образовательную культуру можно будет возродить через национальную мысль: следует, впрочем, помнить, что мысль эту теперь присвоили радикализованные массы, у которых национальное мышление равно примитивным формулам и заключается примерно в том, чтобы ненавидеть евреев и почитать расовые мифы.

Неудивительно, что в такой ситуации многие честные люди в Германии готовы были воскликнуть вслед за Якобом Буркхардтом: «Я ничего изменить не могу!» – ведь многие, как и он, верят и верили, что приближается тот момент, «когда восторжествует всеобщее варварство». Перед окончательной погибелью можно предаться аристократическим удовольствиям и созерцать величие прошлых эпох. Такие люди как бы отходят в сторону, незаметно, как зрители, которым не по душе пришелся спектакль, разворачивающийся на сцене немецкой жизни. Это те, кого называют «мирными земли», и, несмотря даже на свое индивидуалистическое обособление, несмотря на свою разобщенность, они все-таки могут сыграть очень важную роль для общества: но для начала им нужно увидеть в самих себе последних носителей той великой традиции, что сокрыта в нашем исчезающем наследии и вместе с ним может быть передана будущим поколениям.

Взгляды мои могут показаться пессимистическими. Но на это я скажу следующее: пессимизм и оптимизм – всего лишь эмоциональные реакции на полноту жизни. Все здесь зависит от темперамента и воззрений самого наблюдателя. Жизнь же сама по себе и хороша, и дурна одновременно. В ней есть сотворение, расцвет, зрелость, но есть и увядание, отцветание, смерть. По-настоящему философское отношение к жизни обязано учитывать оба аспекта и с ними обоими мириться. Культурный оптимизм XVIII и XIX столетий крайне однобок, но то же самое можно сказать и о культурном пессимизме наших дней. Биология культуры такова, что нисхождение всегда чередуется с подъемом. Без упадка не будет и возрождения.