Немного удачи

Элоиза все спрашивала себя, удивило бы их вторжение немцев в Россию так сильно, если бы они жили где-нибудь к востоку от Чикаго. Иногда все пространство между Лондоном и Чикаго представлялось ей огромным слоем ваты, не пропускавшим ни одного сообщения с востока, а иногда – эхо-камерой: невозможно было понять, кто что говорит и откуда доносится голос. В какой-то момент Юлиус предложил присматриваться к канадцам и делать то, что решит тамошняя партия. После убийства Троцкого Юлиус решил, что с него хватит, что он больше и пальцем не пошевелит ради Сталина, а революция настолько сошла с рельсов, что спасти мировой коммунизм невозможно. В течение четырех недель они не посещали собраний, не общались ни с кем из друзей. Товарищам по партии нельзя было доверять, а с двумя-тремя единомышленниками, симпатизировавшими Троцкому, опасно было общаться – кто знает, какую месть задумал Сталин, даже в Чикаго? Но что делать, если ни с кем не встречаешься? Постепенно они возобновили связь сначала с одним другом, потом с другим. Но никогда не упоминали ни Сталина, ни Россию, ни союз СССР с нацистами.

А потом союза не стало, а что до канадцев, то Юлиус, которому исполнилось тридцать пять (он был на год младше Элоизы), уехал в Канаду, чтобы принять участие в войне; все живущие в Соединенных Штатах англичане обязаны были это сделать, особенно после Акта Смита[55], из-за которого его все равно могли депортировать. Юлиус уехал через три дня после того, как нацисты вторглись в Советский Союз, а еще через неделю Элоиза взяла Розу, купила билет на ближайший поезд и отправилась на запад. Всю дорогу до Ашертона она раздумывала, стоит ли ехать дальше. Ей бы хватило на билет до Денвера или даже Сан-Франциско, а Ина Финч, ее подруга из партии, которая переехала в Сан-Франциско, вне всякого сомнения, с радостью позволила бы ей пожить у себя. Но она вышла в Ашертоне, как будто ей не хватило воображения двигаться дальше, вот и все. С вокзала она позвонила матери, а через полчаса приехал отец и подвез их. Про отъезд Юлиуса они ни словом не обмолвилась. Война близко. Война совсем близко.

Годами Элоиза с Розанной шутили, что Джон, наверное, никогда не женится: он мог, не моргнув и глазом, слушать, как кричит отец, но стоило матери вздохнуть, как он бледнел. Однако вот и он женился. Ему не было еще и тридцати, а его пухленькая девушка закрывала глаза всякий раз, как бабушка Мэри говорила ей сделать что-то, чего ей делать не хотелось. Но за ужином она выскребала все до дна из каждой кастрюли и нахваливала каждое блюдо бабушки Мэри, как будто неделями голодала. Она была настолько болтлива, что Элоиза заметила, как постепенно во время обеда все остальные становились все тише и тише. Роза, взволнованная возвращением на ферму, не проронила ни слова.

В гостиной отец прилег спать (он с самого завтрака культивировал кукурузные поля), а мать продолжила вышивать изображение трех деревьев на холмистой равнине, над которой слева летела стая канадских гусей.

– Ох, бедный Юлиус, – сказала мать и глянула в сторону двери на случай, если появится Роза. – Какой тяжелый выбор!

– Разве этого выбора можно избежать, мама? – спросила Элоиза. – Ты же знаешь, нам придется вступить в войну.

Мать фыркнула.

– Линдберг[56] говорит, что лучше нам в это не лезть. Это не наше дело. – Она бросила взгляд на Элоизу и прибавила: – Я не имею в виду, что знаю, как следует поступать.

Элоиза заставила себя говорить спокойно.

– Линдберг не считает нацистов злодеями. Но он заблуждается.

– Откуда ты знаешь?

– Я слышу, что говорят в редакции и на собраниях.

– Ах, на собраниях, – протянула мать.

Элоиза ощутила прилив злости. Но они с Юлиусом часто обсуждали, можно ли верить тому, что слышишь на собраниях. По правде говоря, они обсуждали это после почти каждого собрания. Мать заглянула в шкатулку для шитья, вытащила моток пурпурной пряжи, аккуратно отмерила необходимую длину и начала разделять нити.

– Meine Söhne brauchen nicht um ihr Leben zu opfern für die Engländer. Oder die Russen für diese Angelegenheit[57], – пробормотала она.

– Я понимаю, что ты говоришь. – Если вкратце, то мама, обычно очень отзывчивая женщина, не позволила бы своим сыновьям умереть за англичан или за русских.

– Я на это надеюсь.

– Ja, gut, haben die letzten Worte an dieser Stelle nicht gesagt worden, egal was du sagst[58], – сказала Элоиза.

Ей показалось, она говорит весьма неплохо – процентов на пять хуже, чем раньше. Нет, она не думала, что ее мать может делать выбор за ее братьев. Время, когда она выбирала за них, миновало.