Немного удачи

В кухню вернулся Генри. Он подошел к раковине и вымыл руки. Это он делал хорошо, как и многие другие вещи, до которых ни Фрэнку, ни Джо никогда не было дела, например, относил тарелку в раковину после ужина или – ради всего святого – менял исподнее. Генри повторял за Лиллиан, а Лиллиан была идеалом. Но Генри не глядел с обожанием в глаза матери. Розанна поставила перед ним на стол миску с тонким краем, а рядом – еще две маленькие мисочки и венчик. Он с нетерпением уставился на нее.

– О’кей, Генри, – сказала она. – Итак, запомни… что ты должен запомнить?

– Нужно бить по ним как следует, чтобы скорлупа разбивалась, а не крошилась.

– Правильно.

– Потом положить белок сначала в эту маленькую белую миску и, если он чистый, перелить его в большую.

– Хорошо, начинай.

Пока он разбивал яйца привычным для него прямым, но аккуратным способом (неудивительно, что он выучился шить – у него были поразительно ловкие руки, и Минни всегда восхищалась его почерком; может, Генри – тот самый гений, которого она искала?), Розанна смазала маслом форму для выпечки и присыпала ее мукой, потом отыскала старую бутылку из-под «Севен-ап», на которую насаживала форму, чтобы охладить ее после духовки.

– Из какого джема хочешь делать глазурь? – спросила она.

– Клубничный! – сказал Генри.

– Любимый джем Клэр, – заметила Розанна.

– Я люблю Клэр, – сказал Генри.

Розанна не стала спрашивать почему, но задумалась об этом.

Оказалось, что Юнис с ним в одной группе по английскому. В первый день занятий Фрэнк увидел ее на другом конце аудитории, но он опоздал и сидел у двери, а она – в первом ряду, поэтому не могла его заметить. Очень старый профессор что-то бормотал про Александра Поупа и поэму «Похищение локона», которую Фрэнк пока не читал. Но Фрэнк плохо его слышал, потому что дул западный ветер и окно рядом с его местом сильно стучало. Со смерти Лоуренса прошло шесть недель. Юнис выглядела так, будто ничего не произошло, – на ней был тот же зеленый свитер, что и в тот день, когда они везли Лоуренса в больницу. И тут Фрэнк почувствовал, как его наполняет чистейшая ненависть к Юнис. И к Лоуренсу тоже – за то, что он связался с этой бесчувственной, самовлюбленной сучкой, у которой температура тела градусов на десять ниже нормы. Он оторвал взгляд от Юнис, заставил себя смотреть вперед, на кафедру, на доску, на затылки других студентов, а потом отвернулся к окну. Шел снег, но метели не было – дорожку перед зданием припорошила белая пыль. Хильди и ее брат-первокурсник обожали снег и лыжи – любой вид лыж. Их приводил в восторг даже самый низкий холмик, и они страшно гордились победой Биргера Руда, норвежца, который в тридцать шестом году выиграл на Олимпийских играх в прыжках с трамплина. Брат Хильди, Свен, считал прыжки с трамплина самым важным видом спорта, гораздо важнее, скажем, бейсбола. На улице было ветрено – сначала Фрэнк увидел, как кто-то – вроде какой-то преподаватель – поскользнулся и сел на тротуар, а потом ветер сорвал шарф прямо с головы девушки, и, хотя она попыталась схватить его, он улетел.

В конце пары Юнис, зевая, оглянулась и случайно заметила его. Она не улыбнулась, но присмотрелась и через некоторое время помахала ему рукой.

К двери она подошла первой, но подождала его, так что встречи избежать не удалось. Даже не поздоровавшись, она прошептала:

– Я к тебе заходила, но ты был на работе.

– Ага, – ответил Фрэнк.

– Я хочу кое-что тебе отдать.

– Что?

– Кое-какие фотографии, которые сделал Лоуренс. Их штук десять. Ты и он рядом с твоей палаткой. На заднем плане – шкуры мертвых зверей. На четырех из них вы с ним вместе. Они тебе нужны?

– Ты знаешь мой адрес. Пришли по почте.

– Могу в среду принести на урок.

Они прошли по коридору, спустились по лестнице и вышли через большую входную дверь. Она повернула налево и молча ушла.

Наступило время обеда, и он собирался встретиться с Хильди на Юнион. Она стояла у стены, где были написаны имена погибших в Великую войну, и когда она повернулась к нему, Фрэнк сказал:

– Скоро на этой стене станет еще больше имен.

– Ja, в Норвегии ужасно, – сказала она, и его позабавило, как она произнесла «ja». – Те, кто не может бежать, едят собственную обувь.

Он бросил на нее короткий взгляд. На лице у нее застыло болезненное выражение, она не шутила. Она схватила его руку и прижалась к нему. Они поднялись по лестнице в столовую.

– Я видел Юнис.

– Ох, бедняжка Юнис!

– По-моему, ей все равно.

– Вовсе нет. У нее разбито сердце. Они собирались пожениться.

– Это она так говорит.

– Ну, кольца они еще не купили. – Она повернулась к нему, потом отвела взгляд. Ее глаза всегда его удивляли. – Но уже ходили что-нибудь присмотреть.

– Он бы мне рассказал.

– Может, он думал, это личное.

– Может, она думала, что поймала его.

– Не знаю, почему ты ее ненавидишь. Она милая.

– За деньги.

Хильди уставилась на него.

– Я знаю, что ты притворяешься. Уверена, ты так не думаешь.

Он взял ее за руку, сжал ее и сказал:

– Думаю.

– О, Фрэнки, дорогой. Ты не думаешь и половины того, что говоришь. В душе ты добряк.