Немного зло и горько о любви

Чудо пресуществления, выраженное в ферментации, в разложении на мельчайшие подробности бытийной структуры и пропитывания себя этими частичками мира.

О, тайна! Древние философы одной античной школы так и полагали, что в человеке живут частички всего, что он потреблял. (Ну и кто может это опровергнуть?)

Подумайте, Генри Миллер причащалсямиру человеков простым соитием с любым гендерным коррелятом.

Подобным образом причаститься общности мира не-человеков можно с помощью ЕДЫ.

Важно обставить все ритуально, раз речь о причастии – пусть не религиозном, но все же медитативном.

Например, у меня – депрессия. А в морозилке у меня – утка. Ничего, что это разный семантический лад. Мы сейчас все соединим!

Утица, вскормленная моей кроткой свекровью чистой пшеницей и кукурузой на зеленой кубанской травке, прилетела в Питер на самолетике. Сама бы ни за что не долетела.

…Достаю из морозилки вакуумный пакет. Затуманилась моя птичка. Ничего. Сейчас оттаешь. Каких-то двадцать минут в микроволновке – а надо переворачивать тушку время от времени, так что депрессовать некогда, – и птичка разнежилась.

Желто-сливочная шкурка, щедро подбитая молодым жирком. Бордовая атласистость внутри. Хороша! С чем же тебя повенчать, голубка моя? А вот хотя бы и апельсин. У него тоже целлюлит, угу. Апельсиновая корка, так сказать… Утка с апельсинами – классика кулинарии.

Но мы не ищем легких путей, да, дорогая? Мы себе создаем трудности сами, нам без них – никак, да…

Для начала натру-ка я тебя смесью соли и молотого кофе. Так вот мне заблажилось.

От кофе птичка коричневеет слегка. Корица! Точно! Я припудриваю тушку корицей тонкого помола.

Мускатный орех. Да. Спасибо, Степан! Мне уже скоро будет столько лет, сколько тебе. И хотя я не готовлю в бальных туфлях, потому что у меня их нет, я тоже называю мужчин «мальчиками», и в этом мы похожи, нет?

Моя бедная домашняя птичка, запорошенная сумбуром моих ассоциаций и специй, я втираю в тебя свои печали, как горькие травы в пасхального агнца, которого надо было есть торопливо, стоя, и мазать его кровью косяки дверей…

Но мазать я ничего не стану, и торопиться мне некуда.

Там, куда я лихорадочно спешила весь последний месяц, меня уже не ждут. Я не пришлась по вкусу, что, в общем-то, неудивительно… Еще одно время-ночь. Был ли до нее день? Не помню…

Торопиться уже некуда, и я могу красиво уложить величаво-вялый чернослив в стеклянную миску, настрогать в него тонко апельсиновой цедры, залить красным теплым вином и растопленным медом.

Пусть прозрачная миска постоит так немного. Я вижу, как напитывается вином кожа копченых слив, как темнеют от вина оранжевые блестки цедры.

Кто виноват, что темнеет мир вокруг меня и тают хрупкие карамельные мосты меж нашими душами?

Кто, кроме меня, виновен хоть в чем-то?

Мир населен независимыми невиновными людьми.

Все население минус я.

Но это у меня депрессивное, это пройдет, это что-то в мозгу… ОРЕХ!

Мозг ужасно похож на цельный грецкий орех без скорлупы! У меня есть половинки орехов. Я втискиваю их меж пропитанных вином сливин, в последнюю очередь.

Ну что ж – все сходится: к помощи мозгов я прибегаю в последнюю очередь, это правда.

Теперь в бордовую пещерку утиного брюшка укладываю свою сливово-ореховую мозаику. Кладу птичку в керамическую форму, поливаю вином – пусть виноватится вместе со мной – закрываю тяжелой крышкой. Саркофажек. В духовку.

Духовка. Ну что за сакральное имя для такой профанной вещи! Наверное, какая-то связь есть. Но искать ее мне что-то не можется.

Аперитив. У меня странный вкус, я предлагаю ледяной абсент.

Ледяной – это обращенный ко мне тон.

Absent – по-английски «отсутствовать».

Ты «блистательно отсутствуешь» теперь в моей жизни. Лишь зеркала еще помнят твои отражения. И причудливой аллюзией мелькает в голове полынь, из которой готовят дурацкий напиток, пахнущий анисовыми звездами. Со звездами ассоциаций нет.

Неуклюжая бутылка зеленого чешского абсента отправляется в морозилку.

Пока утка изнемогает в духовом жару, пусть плавится в топке всякая примесь моей души.

Нет ничего незаслуженного в этой жизни. Кроме счастья.

Три часа. И птичка уже готова. Сдвигаю тяжелую крышку саркофажека. Влажный упоительный дым вырывается на волю. Клубы рассеялись. Утиную кожу надо подрумянить.

Лью ледяной абсент на смугловатую шкурку и поджигаю. Пламя синеватое, и это правильно!

…Унялось, сникли последние блестки…

Я пропахла вином, анисом, печеным мясом.

Мне совсем не хочется есть. Но я не одна дома, рты и ротики сейчас воздадут должное этой роскоши, зачмокают губами, защелкают лакированными косточками.

Женщина не должна пахнуть стряпней, и я заточаю себя в хрустальный гроб душевой кабины и пускаю воду. Жаль, что нельзя стоять там бесконечно.

Надо раздвигать своими руками и этот саркофаг.

И жить дальше.

Верность идеалам

«Я буду любить других женщин, назло тебе», – говорит он и сводит впритирку мосты старых челюстей, верхней и нижней.

Плохие мосты, траченные серой едой упорного одиночества.

Он любит других женщин, дважды и трижды в неделю.

Они любят его любовь.