Немного зло и горько о любви

А мне что бы такое «ритуальное» сделать? А то устала я что-то… А вот я рассказы эти все затеяла писать – похоже ведь на ритуал, а? И на жертвы похоже. Только бы не на Каиновы, Господи, только бы я все правильно делала, чтобы Ты правильно меня понял: я не держусь за жизнь. Слышишь?

А еще я боюсь боли. Я боюсь этого чудища, что питается корчами и стонами, не понимаю его природы и не хочу скармливать ему себя, слышишь?!

Он-то слышит…

Вот напишу все, что должна, отдам все запасы своего внутреннего мира, чтобы ничего, ничего не унести с собой, – так из тела перед бальзамированием изымают внутренности, чтобы заполнить его чем-то иным, нужным для Перехода…

После обхода профессора – он мне смутно кого-то напоминал… эти изумительно маленькие ботиночки, лиловые, лаковые, и сам он – старичок-коротышка такой… весь промытый, чистенький, востренький, только носки ботинок круглые…

Так вот, после обхода мне приснился этот самый Викентий Теофильевич.

«Тело должно отжить телом, – сказал старичок, проводя носком лилового ботиночка линию на мокром песке, – женщина должна осознать свое тело, мужчина – свое. И они могут друг другу в этом помочь. Потому что потом уженеважно, мужчиной ты был рожден и погребен или женщиной».

Я хотела спросить его во сне, скоро ли он придет за мной, но старичок исчез, а линии, проведенные носком ботинка, тут же слизала волна.

«Я – коллекционер боли, – сказал он во сне, – существо, исследующее пространства вокруг людей… собираю реакции на душевные горести в житницы, составляю запасы на случай голода слов – вдруг однажды наступит засуха чувств, где брать тогда слова тоски…»

И вот тогда я вспомнила, что он мне уже снился. Коллекционер боли. Это он и был.

Можно не приходить в мои сны, профессор, или как-вас-там, а?

Рассказ бабульки из соседней палаты я вставила в ажурную рамку-сюжет. Просто в рамку, не меняя почти ничего.

НОВЕЛЛА НОМЕР ЧЕТЫРЕ «ЭТО БЫЛ АДЮЛЬТЕР, ДЕТОЧКА»

…Белый чепец прижимает волосы старухи, только что серебристым нимбом сиявшие над лицом.

Мне жаль исчезнувшего ореола, но что делать – при жизни нимбы ужасно летучи.

Грузная пожилая сиделка ловко пристраивает черный шерстяной чепец поверх белого, завязывает шелковые ленты под острым подбородком – и старухин наряд завершен.

«Все местные обитательницы в унылых платках, эта – в чепце. Где только раздобыла такой раритет», – думаю я, но не спрашиваю, не спрашиваю.

Сиделка, спорая и молчаливая, уходит. На открытой террасе остаемся лишь мы. Солнечно.

Октябрь. Что я – тридцатилетняя аспирантка – делаю в стардоме? Отбываю добровольную повинность – ходить в богадельню и слушать рассказы старух. «Богадельней» я называю местный дом престарелых, по странности уцелевший почти в центре города, недалеко от метро.

Что до моей «повинности» – она не совсем добровольная. Скорее, это результат опрометчиво данного обещания, ну да неважно. Я прихожу пару раз в неделю, выслушиваю кого-то из обитательниц, держа диктофон включенным. Когда наступает час «Х» и кто-то из старух, поведавших мне свои «тайны», умирает, я набираю примерный текст «исповеди» на лэптопе и отсылаю тому, кому проиграла пари. Он пишет диссертацию на тему «Бла-бла-бла бла-бла бла-бла в геронтологическом аспекте бла-бла-бла».

Нынешняя моя визави – Иллария – дивное имечко, кстати, и наряд, странный до крайности, – прибыла сюда в прошлый вторник.

«Всего шестьдесят два года, но выглядит много старше. Хорошая речь, академическое мышление, едкий ум, усталая душа, терминальная стадия рака. Осталось месяц-полтора. Ей повезло – у нее отсутствуют боли», – сообщил главврач этого заведеньица, деликатный мой поклонник.

«Академическое мышление? – думаю. – Ну-ну. Ее академия плюс моя академия – беседа обещает быть занудной».

И вот, слушаю ровную речь этой диковинной Илларии, а диктофон в кармане запоминает.

«Вечером загоню все в лэптоп, не дожидаясь, пока бабулька умрет, – думаю я, – не хочу дожидаться. Надоело. Пусть этот чертов „геронтофил“ укоряет меня потом, достало все».

– Расскажу тебе одну историю, деточка, – говорит между тем Иллария, – я знала обоих: и мужчину, и женщину. Это был адюльтер, детка.

То есть, конечно, это любовь была, – тут она прикладывает руку к горлу и замолкает на пару секунд.

– Если помнишь, была такая песня:

«Знаешь, это любовь была. Посмотри, ведь это ее дела», – и там дальше в песне такое забавное:

«Но, знаешь, хоть Бога к себе призови, разве можно понять что-нибудь в любви?»

«Бога к себе призови» – это, конечно, хорошо. Вообще, Бог в качестве призывника– это свежо, смело, авангардно даже, – тут она лукаво улыбается.

«Чертова старуха!» – хмыкаю я про себя, следя за индикатором записи на диктофоне.

– Привести призывника к присяге – и пусть служит верой и правдой, – продолжает она, – и «чтоб сама золотая рыбка была у меня на посылках» – вот наш незатейливый народный дискурс.

«О Боже, „дискурс“, – думаю я, – да мадам жжет просто!»