Немного зло и горько о любви

– Фолк-мольба всех времен и народов – приспособить богов под что-нибудь эдакое. Прикладное. Полезное, – продолжала Иллария. – Это такое богоискательство – вынудить Его на PR, как нынче говорят, пусть сотворит чудо. А еще людям нравится быть имиджмейкерами для Него.

Людям всегда нравилось раскрашивать своих божков, деточка.

Возможно, Ему эта связь с человеками виделась как-то иначе, но как узнать? – иронично изгибает породистую четкую бровь Иллария.

«Апологетика, ага, только немного циничная», – думаю я и не говорю ни слова, лишь слушаю и старательно лучу интерес, что греет рассказчицу получше, чем октябрьское послеполуденное солнце, получше, чем согрел бы принесенный мной арманьяк из плоской стально-лаковой фляжки, пускавшей зайчики на вымытый пол террасы. «Предложить ей глоточек? – сомневаюсь я. – Не стоит. Она же на препаратах».

– Так вот, о связи, – продолжает Иллария, – об адюльтере. Слово-то какое, деточка. На звукосмыслы если разложить, то «адью» – французское «прощай», а «тере» – эстонское «здравствуй».

А сам адюльтер существовал и до вавилонского смешения языков. И почти всегда умещался в «здравствуй и прощай». Как, впрочем, и сама жизнь, не так ли, деточка?

– Век бы не знала, как по-эстонски «здравствуй», – я немного раздражена, непонятно почему. – Они что, жили в Эстонии?

– Нет, детка, они не жили в Эстонии, и я бы тоже не знала, как по-эстонски «здравствуй», если бы не любила читать Довлатова, был такой писатель, знаешь?

– Брутальный мачо и алкоголик? – Я все еще ощущаю тупое раздражение.

– Это все неважно, детка. Он замечательный писатель, он жил, любил, страдал, оставил нам книги, а остальное – не наше дело.

Так вот, возвращаясь к нашей истории… Как же начиналось все у них? Дай Бог памяти…

Слова! Ну конечно, что же еще может так приковать женщину!

Слова мужчины сладки, слова действуют как выпитый абсент. И на меня они действовали именно так. Сколько же мне было лет…

«О, – думаю я, – о, невольный прокол? История будет личной?»

– Да чего уж там скрывать, деточка, – замечает мой удивленный сполох Иллария, – теперь-то чего уж…

Его любовь была, как вода. Как много большой воды в жару. Водопад гремящий, окутывающий облаком радужной поцелуйной пыли. Вода озера, подступающая к затылку. Вода из холодного стакана в горячий сухой рот. И сам он был, как его любовь.

«О, да мы поэтичны!» – Я нервно ерничаю про себя, потому что эта дама чем-то меня цепляет, но виду не подаю. Пусть говорит. Я ее уже почти люблю, если мне еще доступно это клятое чувство после… Впрочем, неважно.

– Ах, какой он был, девочка! Как длинные узкие пальцы, выписывающие слова любви по кремовому пергаменту стонущим тонким пером, – вот так был дивно хорош. И, как у всех мужчин такого рода, на прекрасные порывы души, на рождение высоких чувств и слов у него уходило столько сил, что их не хватало на дела, понимаешь, о чем я, деточка? Не дела любви, нет, обычные деловые такие дела – деньги, связи…

И глупо было винить его за то, что слова его хороши, а дела идут плохо.

Это разные миры совсем – слова и дела… – Иллария на мгновение задумывается. – Исключительность – вернее, печать ее – вот что дает тебе любовь мужчины, деточка.

У иных это печать на сердце, у иных сургучная на свитке, у иных метка киноварью, у иных – тает от дождя.

Исключительность – на самом деле большое бремя, деточка, потому что тебя словно изымают из числа обычноживущих, и ты все равно что вне закона.

Ты и королева, неподсудная закону, и одновременно изгой, что вне защиты закона, и дух всякой вещи враждебен тебе, и самое пространство теснит тебя – вот что такое исключительность.

И вот меня – добродетельную женщину и мать – исключает из моей уютной системы огромное давление чужой любви…

Как тебе объяснить это давление… Понимаешь, он жил мной. Так любил, что хотел не просто быть со мной – он хотел быть мной.

Хотел влиться-вплестись в мою анатомию, в мою душу, думать моими мыслями и ощущать окружающий мир через меня.

«Знаешь, – говаривал он, – я так тебя люблю, что впервые в жизни хотел бы быть женщиной, чтобы иметь возможность родить ребенка от тебя». То, что я – женщина, а не мужчина и не могу дать ему этого ребенка, почему-то не принималось им во внимание, – улыбается Иллария.

– Мыслимо ли, – продолжает она, – слышать такое от сильного мужчины? И мыслимо ли не поддаться такому чувству, не ответить на него?

Иллария вздыхает. Я слушаю и молчу, даже не комментирую про себя.

– Знаешь, до меня он все время искал эхо. Он заходил в такие «гроты» жизни и кричал «люблю» и ждал эха. А потом нашел меня. И с тех пор я стала всеми гротами, сводами, колодцами, всем, что может вернуть сказанное, чуть изменив и слегка умножив.

И мне это было тяжело, деточка. Если бы я жила для него одного, я бы устроила из себя волшебное зеркало для его любви, и мы прожили бы одну жизнь на двоих.

– Зеркало? Из себя? – не выдерживаю я.

– Понимаешь ли, деточка, влюбленный мужчина видит в своей женщине проекцию своих собственных ожиданий.