Немного зло и горько о любви

Всякий раз после предпринятых попыток отбить меня у меня, он впадал в кризис. Бурные запои, ночные драки с кем попало, лишь бы изрыгнуть белую ярость невозможной любви. «Ты же моя, моя!!!» – кричал он мне сквозь алкогольные завесы.

Но это было не так. И в то же время так.

Так – потому что у него было некое изначальное право на меня – по схожести, по неистовости любви.

Не так – потому что я никогда не посягнула бы на собственность мужа в виде меня – его жены.

И свой вулкан я носила в себе, и лава выжигала только мои внутренности, и пепел засыпал сознание мое, и ничье больше.

Я могла носить такое лицо, что никакой утечки не было. Могла. Только это съедало мой запас сил.

Смотрела в себя – там пусто, тихо, и ветер носил клубки колючей боли. «Отчего эта боль?» – пыталась разобраться я. «Тебе кажется, что твое сильное чувство – великая вещь сама по себе, – говорила ему, – это так и не так. Оно великое. Но вектор – созидательный или разрушительный – задаешь ты.

Когда ты запускаешь великую мощь любви в сторону разрушения – ревности, запоев, я чувствую, как чугунное ядро летит мне в голову и поражает цель, конечно же. Потому что я не умею уворачиваться, а кто умеет…»

Знаешь, деточка, он был настолько хорошим человеком, что, будь он моим другом просто, я бы прощала ему все. Оправдывала бы во всем, сочувствовала, понимала бы все движения, все мысли, все заплывы-залеты-провалы.

Но поскольку между нами было другое – отношение любви и принадлежности, – то я не могла прощать и снисходить – мне просто не снисходилось, потому что я ранилась обо все это так, словно он мной проделывал все свои залеты-провалы.

Вот такая странность…

«Давай я буду тебе другом? И проблем не будет», – говорила я.

Глупость, глупость и виноватость – ничего более.

– Вы говорили, что порывали при любой возможности…

– Говори мне «ты», детка, хорошо? Прошу тебя, – Иллария улыбается чуть просительно.

– Ддда, я постараюсь, – смущаюсь я, потому что мне хочется говорить ей «ты», хочется.

– Когда мы расставались… Тоска по нем становилась острее с каждым часом. Тоска по тому миру, что возникал в пространстве, едва мы оказывались рядом. Контур этого мира туго повторял два наших тела, идущие-сидящие-лежащие-летящие рядом.

Там, в этом мире, действовали иные законы притяжения, там был иной состав воздуха, иначе текло время. Там я переставала ощущать бремя себя и бремя жизни, понимаешь? Его тело становилось моим космосом, его слова – моей пищей, его мысли – моей кровью.

Поэтому мы и не могли расстаться, деточка. Любовь – чуть ли не единственный стоящий способ жить. Унылую смысловую решетку жизни лучше всего наполнить любовными трудами, любовными мучениями и причинением этих мучений, и прояснением болезненных непониманий, и умиранием от ревности, и воскрешением от заверений в твоей единственности, значимости, любимости…

– Как же вы… ты смогла не уйти к нему насовсем?

– Думаешь, я не понимала громадности его любви? Думаешь, не видела, как она порой раздавливала его? Я спешила на помощь, откликаясь на самый малый и робкий призыв, неся с собой хлеб, и елей, и вино, чтобы отпраздновать каждый миг рядом.

Все мое существо было завязано на его любовь, и я зависела от него в том, чтобы не случалось замыканий в этой цепи.

Когда же он сходил с орбиты терпения, меня било разрядами, сильнейшими разрядами боли, и питавшая меня любовь вдруг обращалась в смертельную угрозу.

И я ненавидела его в такие моменты. Ненавидела за каждый миг, что мог бы рождать острейшую звенящую радость, но нес злую ледяную боль.

– Криоумерщвление сердца, – пробормотала я, – рождает вязкую мерзлую кровь. Она темна и колюча, как смородиновый фруктовый лед.

– И если ее лизнуть, то немеет язык, и ему уже не выговорить правильно слова заговора, снимающего заклятие любовной ненависти, – подхватывает мою метафору Иллария, черт, какая умная, умная, умная старуха!!!

«Забрать ее к себе, поселить в маленькой комнате, пить с ней по утрам кофе, потягивать мускат вечерами и разговаривать, разговаривать…» – думаю я, и сердце радостно стучит, стучит…

– Язык пытается изогнуться, извернуться, лишь бы выговорить нужные слова, но получается нечто иное, бессильное, раненое, – продолжает Иллария.

Впрочем, мы бы не расстались, деточка. Есть связи, что длятся годами.

Но однажды он просто не пришел. Мы были не в ссоре, нет. Просто… думаю, ты поймешь. Я объясню. Дерзки мы в своем порыве усмирить стихию любви. Дерзки, ибо думаем, что можно вплести ее в жизнь тайным узором и укрываться на чужих полях под походным шатром-невидимкой.

А она просвечивает сквозь умолчания.

А она прорывается сквозь белую кожу зелеными побегами с белыми цветами, и можно притвориться, что ты несешь букет, но если отъять «букет» от себя, то кровь торопливо закаплет и выдаст тебя все равно.

Мы, как глупые дети, пели друг другу печальные песни и плакали, рассказывали счастливые истории и смеялись, и думали, что никому не слышны наши голоса и не видны слизаные слезы.