Немного зло и горько о любви

– В любви есть такие поверхностные слои, – снова заговорила я, – которые люди готовы разрабатывать вновь и вновь с разными партнерами, увлеченно и радостно, наверное, есть такой «наркотик верхнего слоя любви» – на него подсажены многие множества мужчин и женщин. Но вгрызаться в породу, которая поджидает после того, как «съеден крем» поверхностного слоя, охотников гораздо меньше. Да и «наркотика» там уже нет. К тому же неизвестно – что там, под породой? Есть ли ценности, ради которых стоит тратить силы? Мало кто хочет работать в этих рудниках… но ведь, только пойдя на этот риск, можно узнать – стоило ли? И потом, мне верится, что решившийся на каторгу «разрабатывания» любви вглубь, сроком на жизнь, имеет власть и волшебство преображать «породу». И даже если она не слишком многообещающа и ничего под ней нет, то под влиянием личности такого вот рискового разработчика она будет облагорожена…

– Я не понимаю, Лера, – Влад резко поднялся и помотал головой, – ты говоришь примерно так же непонятно, как этот Викентий в лаковых пинетках, как Лика, когда она пытается мне объяснить что с Машей. Такое впечатление, что вы все с одной планеты, а я – с другой… Впрочем, когда ты мне объясняешь про меня самого – то мне все понятно. Но скажи мне, ради бога, почему я – мужчина! – должен с этими Машиными заскоками разбираться. У меня нет на это ни времени, ни сил, ни желания. Я четко представляю, какой должна быть моя жена. Маша знает это. Почему она не хочет быть такой? Почему не подает должного примера нашей дочке? Маше нравится меня унижать, вести со мной войну, но я не могу уступить, я – мужчина.

– Да. Ты – мужчина, – устало подтвердила я.

– Ты совсем бледная, – спохватился Влад, – я… прости, я слишком погрузился в свои проблемы… давай, я помогу тебе перейти на кровать…

Устроив меня поудобнее среди подушек, подошел к окну.

– Прости за то, что я сказал тогда в кафе – что женюсь на тебе, если Маша не вернется. То есть я знаю, что ты не рассердилась тогда, я сейчас объясню… Понимаешь, когда ситуация застывает в напряженном равновесии – вот как у нас с Машей, – то нужно ввести в нее дополнительный фактор какой-нибудь. Я вот постарался отнять тебя у Маши и заполучить себе в союзники… Пойми, я не сталкивался никогда с такими людьми, как ты. С такими, кто понимает каждого, с кем говорит, и не принимает ничью сторону. Мне сейчас очень… неловко за… но я старался…

– Ты очень хороший, Влад. И я рада, что ты меня сюда привез. Я не знаю, долго ли этот оазис просуществует в моей жизни…

– Не говори ничего сейчас. Отдохни. Если что-то понадобится – скажи мне.

–  Да.

Он подошел, нагнулся и поцеловал меня в лоб.

«Как Сергей тогда, – подумала я, – как икону, вернее», – улыбнулась.

Нет, он не мой герой. Впрочем, и я не его героиня, потому что не Маша. Мы оба с ним – брошенные дети с разными реакциями на этот стресс…

Нынче мое урочное – собирать манную росу букв, размером с кориандрово семя, в гофер Word-a и надеяться, что манна не испортится, как это обычно с нею случается…

Буду писать.

А Сергей…

…Между закрытым веком и радужкой грезится алым облаком праздник.

Не открывая глаз, не спугнешь его – в мембранном зазоре сомкнутых век мягко вспыхивает и опадает дыхание ожидания…

Ожидание праздника, что вот-вот сбудется…

Легкий веселящий газ из-под век рвется в подлобье, чарует мозг, заражает ожиданием, заряжает радостной нервностью…

А потом…

Потом меняется сценарий…

Открой глаза, открой глаза, слышишь, открой глаза, посмотри, в сценарии нет праздника…

Да…

«НЕТ!» – вопит абортированный в небытие праздник…

Канет в никуда…

Сухой горячий жар под веками…

Тяжелая гортань…

Плачь, плачь, плачь, а то горло не выдержит обращенного внутрь вопля,

гаси боль гортани живым коньяком,

а потом закрой глаза и смотри, как зарождается новое алое облако, лелей его, питай кровью надежд…

Ты – плантация для выращивания высокопробных грез, оранжерея Коллекционера боли…

Вот научусь расставаться с несбывшимися праздниками, аккуратно срезая с радужки приросшие алые облака…

или…

Научусь не смыкать глаза, чтобы не дать зародиться дыханию облака…

или…

Когда в сведенных ладонях ребер задыхается птенец сердца,

трудно только первые несколько часов…

только первые несколько сот часов…

только самую первую тысячу…

и вторую…

и третью…

а потом наступает утро…

наступает на горло нечаянно…

но три пары железных сапог уже сношены,

и три короба железных хлебов съедены,

и в трех котлах душа искупана,

и хваткой серого утра на горле

можно попросту пренебречь…

Каждый день, слетающий для меня с Твоих уст, Господи, я целовала вослед.

Не умела смотреть в завтра, тактично отворачивалась – вдруг оно робко, вдруг не решится ко мне, это «завтра», слетающее вниз с выдохом Бога, – ведь Ты выдыхал мне время, Господи, и потому я жила, жила, жила целую вечность…

Ты и сейчас выдыхаешь мне время, вдыхая мою неготовность, неизменную неготовность, ведь я смотрю во вчера, чтобы сказать «спасибо» сегодня, за то, что мучительно не сбывалось, рвалось, таяло, исторгало вечное «Почему?!».

Ты выдыхаешь мне «ныне» и помещаешь в любовь, отъяв все «вчера».