Немного зло и горько о любви

Они уносятся легкими птицами, касаясь щеки на прощание, летят в светлую ночь, унося притороченные к окольцованным лапкам мои нескладные хроники…

Любовь – Твой вечный аргумент и метод, Твой тигель и колба, плавильный жар и штатив, ею творишь из меня беспримесность, стану однажды совсем легка, и, выдохнув последнее «ныне», Ты вберешь меня насовсем…

Глава 11

ЛИКА

Когда была в больнице у Леры, зашла не в ту дверь, попала в приемный покой, там высокая девушка нервно мерила шагами коридор возле смотровой. Выкручивала себе пальцы. Плакала то тихо, то вдруг взрыдывала. Приехала с кем-то на скорой. С кем-то, кому сейчас сильно плохо, видимо.

Смотрела на нее, сознавая, что ангел-губитель прошел мимо меня, но коснулся ее дома. Как-то очень отчетливо ощутила эту ее отделенность помеченных бедой от тех, кто хотя бы сегодня сокрыт убежищем благополучности.

А еще ощутила непроницаемость невидимого барьера между теми, кто сейчас в горе, и теми, кто вне.

И хотя беда касается каждого в свое время, и хотя мы вроде бы все перемешаны в мире, коконы горя отделяют нас от мира благополучия напрочь…

Сергей этот еще… опасна смесь сострадания и ответственности за внушенную тобой любовь,

куда бы ни попали брызги этой пены – везде прожгут дыру, и будет драная вуаль вместо души, и будут в ней застревать ночные нетопыри…

Лера относится к тому редкому, блаженному типу людей, что всегда стараются мысленно извинить Бога за сделанное или несделанное, – так с природной деликатностью решают они проблему теодицеи для себя лично.

А для меня люди – существа загадочные до потусторонности подчас, я их робею каждого: продавщиц. Прохожих. Почтальона. Подростков во дворе.

Нет, я их не боюсь, господибожемой, конечно же нет!

Могу и на группу малолеток наехать, если достают своими воплями.

Могу с наркоманом постоять поговорить.

Могу в метро отшить пьяного дебила, пристающего к девушке, не знающей, куда уже деваться от него.

Но я именно что робею непонятности устройствакаждого отдельного человека.

Зачем, к примеру, у него такой голос, зачем он гортанно хохочет, делает вот этот нелепый жест рукой?

Зачем у нее такие волосы, ногти, помада?

Кто рисовал тканевые узоры, повергающие меня в эстетический ступор, но явно пришедшиеся по вкусу обладательнице кофточки?!

Как они взаимодействуют с миром, все эти люди? И тот ли это самый мир, с которым имею дело я? Из того ли воздуха кислород попадает им в кровь, та ли вода составляет их организм, или это какая-то тяжелая вода!

Наверное, это ксенофобия у меня такая, древний такой страх перед иноплеменниками, у которых и боги, и наряды, и пища – все иное.

При этом я толерантна к нетрадиционно ориентированным людям, страдающим от кондовости социума, меня не повергают в ступор геи, фрики всех форматов, диссиденты, еретики. Я вообще часто вспоминаю слова Христа, что всякие парии вообще идут в Царство Небесное прежде других, особенно религиозников фальшивых, и я понимаю, почему, – они искренни в том, что есть.

А напускная религиозность – лучшая из ширм для сокрытия правды о себе самом от себя же…

Меня озадачивают именно обычные люди, и имя им легион.

Это вот самое племя и мучит своей загадочностью, непрорисованностью черт, что ли… и невнятностью мотиваций своих.

И вот бреду я, вечер, в лужах – желтый фонарный свет. В воздухе – стынь. В голове – очередная фигня. В душе – страдания по той же фигне.

Уже поздно, но машин еще много, и светофоры игнорировать нельзя.

Стою, жду зеленый, чтобы перейти Фонтанку по мосту. Двое пацанов несутся мимо – прямо на дорогу, машина едва уворачивается, чтоб не сбить их. Уф, пронесло.

Подбегают к перилам моста – там кто-то оставил две бутылки из-под пива. Тот, что поменьше, весь такой энергичный, острый, хватает бутылку, осматривает придирчиво колечко горлышка, видимо, замечает скол и издает горестный возглас. Тут же мгновенно перетасовывает эмоции, весь переливается в острую горячую злость и кричит, приседая: «На хрена мне такая пляцкая жисссьть?!»

Оба стоят – локти на перилах, подбородками – в сложенные ладошки, смотрят, как уплывают по черно-золотой реке две никчемные бутылки с поврежденными горлышками.

Одеты из секонд-хенда, не по размеру. А может, с хорошей свалки.

Подхожу, ужасно робея. Мне стыдно своей сытой жизни. И хочется спросить всех богов на свете о том же, о чем вопил в небо приседающий от «молитвенного усердия» этот маленький пацан…

Но сейчас, вот в этот самый момент времени, на этом самом месте, я – со своими ста рублями в кармане – должна стать этим пацанам и Богом, и ангелом.

Зажимаю в кулак сторублевку и всю мелочь, подхожу к ним.

– Привет. Возьми, – отдаю деньги тому, что на вторых ролях. Смотрю на маленького наполеонистого. Отхожу.