Немного зло и горько о любви

О нем заботятся: делают массажи, возят в специальный детский сад, приглашают учителей на дом, даже как-то раз наскребли с помощью друзей денег на обследование за границей.

Я все время думала, что у ребенка ДЦП.

Молча восхищалась терпением и смирением родителей, самоотверженностью дедушки и бабушки, что с ребенком помогают всегда-всегда.

Восхищусь так мысленно и тут же суеверно отвожу думки в сторону: «Не дай Бог, не накликать, только бы в моей семье не случилось такого…»

Однажды спросила себя, какого – такого, иногда стоит, преодолевая невыносимость, назвать страхи по имени, рассмотреть их мерзкие паучьи сочленения.

Когда я решилась, наконец, вникнуть в эту историю, то не пришлось даже никого ни о чем расспрашивать – отец мальчика неожиданно разоткровенничался.

Оказывается, нет никакого ДЦП у ребенка. То есть не было никакой травмы при родах, обрекшей ребенка на инвалидное кресло.

Был отказ рождаться. Еще во чреве.

– Ты же не знаешь эту историю, да? – спросил меня отец мальчика – умница и красавец с печальными глазами разного цвета: один коричневый, другой голубой.

– Детей в животе у Милы было двое. И все шло нормально, но на двадцать четвертой неделе один неожиданно умер – так выяснилось позже. Много позже. Прошло время, прежде чем выяснилась причина дурных анализов. Врачи сказали, что второй ребенок уже сильно… травмирован смертью первого и не выживет. Предложили прерывание беременности. Мила чуть с ума не сошла. Кричала: «Не отдам!»

Ну, вызвали ей роды – она категорически отказывалась от кесарева сечения: «Сама рожу!» Родился Митя. Шестимесячный. Травленный смертью того, другого, не дышащий… Оживили. Поселили его в камеру в реанимации, на следующие шесть месяцев. Мила твердила: «Я верю, Господь не оставит невинного ребенка без помощи».

– Понимаешь, это был первый ребенок, мы не знали, как бывает с обычными детьми, как они себя ведут, как растут, насколько быстро меняются и перестают быть беспомощными.

Митя первый год постоянно умирал – мы только и делали, что проходили цикл скорая – больница – дом. Потом он перестал так сильно болеть, и мы радовались. Конечно, мы полюбили его – маленький, беспомощный, хорошенький. Да и все к нему располагались.

Время шло, Митя рос, тяжелел. Все труднее было его поднимать на руки. Я разыскивал и покупал разные приспособы для детей-инвалидов: коляску, стульчик с фиксаторами щиколоток и коленок…

Знаешь, он очень умный мальчик. Только очень нервный. Ему тяжело, конечно…

Мы проговорили еще пару часов. То есть он говорил, я слушала, изо всех сил стараясь, чтобы мой мысленный вопль «Зачем?!» не просочился сквозь взгляд.

Родители маленького мученика уже года три на грани развода. В попытке сохранить семью родили два года назад дочку. Здоровая девочка, веселая, милая.

Но дети – мальчик в креслице и девочка-попрыгунчик – все больше времени гостят на даче у бабушки с дедушкой. Ибо мама тонет в депрессии, а когда всплывает – цепляется за религию – лихорадочно перечисляет список чудес Спасителя – блестит глазами, твердя, что вот скоро туда впишут имя Мити под номером…

…Иногда мы встречаемся с этими знакомыми в доме бабушки и дедушки Мити.

Родители мальчика по-прежнему не живут вместе, хоть и не разводятся – видимо, все непросто разрубать в этой жизни, и люди всегда предпочитают длить, длить существующее, словно в самой непрерываемости есть нечто утешительное, и неважно даже, что это непрерываемость страдания.

…Семилетний Митя с трудом поднимает большую для его тельца голову, с трудом выговаривает: «Привет!» Тяжело и раздраженно смотрит на взрослых в комнате, на сестру.

– Отвези меня назад, к компьютеру, я буду играть у себя в комнате, – приказывает отцу. Да, именно приказывает, освоил такой тон.

«За что ж ребенку эта жизнь, а?» – Мне тоскливо, муторно, и хочется встряхнуть хоронящуюся в куширях депрессии Милу и спросить: «Ну, зачем ты его тогда заставила жить эту жизнь, зачем?! Зачем решила за него, ведь он не хотел!»

Иногда я зло думаю о священной борьбе за права нерожденных детей – борьба против абортов, ну да, ну да… А у детей, что не желают рождаться, – есть ли у них права?

Никому и никогда нельзя задавать такие вопросы. Это часть судьбы? Наверное. Когда-нибудь я узнаю ответ. Когда-нибудь.

Когда «Книга Коэлет» распадется на элементы составившей ее мудрости.

А тогда, тридцать пять лет назад, вас привозят и укладывают в кроватку.

Смотрю на маму и замечаю, что у нее больше нет косы – большой, тяжелой.

И нет живота.

Того живота, куда метил пыльный черный ботинок.

Две тяжелых вещи – живот и косу – мама обменяла на мальчика и девочку – бремена меняют лишь формы, никуда не деваясь.

Папа вновь маячит рядом, и мне тревожно, беспокойно и смурно.

Папа играет в кормильца: дети так слабы еще, что не могут сосать молоко из бутылочек, и кормление идет через зонд – мама берет каждого на руки по очереди, а папа, просунув тонкий красный шнур ему в пищевод, шприцем без иголки вводит молочную смесь в зонд.

Ты хорошо себя ведешь во время кормления, ты вообще спокойная, а Кирилл мог срыгнуть еду тут же, едва папа вытаскивает зонд.