Читаем Немного зло и горько о любви полностью

Немного зло и горько о любви

Лара Галль

И отложила.

Кто я, разбирающаяся со своими страхами, на примере жизни других?

Кто я, чтобы задавать всякие вопросы о смысле существования другого человека?

Все мы – творения воль, неволь и своеволий других людей.

Бог сотворил себе подобных, мы творим себе подобных, почему у нас должно получаться лучше, чем у Него…

И мы – как и Он – не в силах отказаться от того, что у нас получилось.

ВЛАД

Сегодня подошел с уже отпечатанной книгой, где был и этот рассказ, к Лериной двери. Думал, она спит, а она разговаривает.

– Моя дорогая болезнь, – говорит, – если ты слушаешь меня сейчас, то знай, что тыобостряешь мое существование до предела, ты —мое извращение, отлучившее от нормальной жизни, вкуса привычных вещей. Тыпревращаешь меня в вопрос, возглас, промежуточность.

И потом:

– Господи, жаль, что Ты не за меня в этом противостоянии. Сколько можно вопрошать, ясно же: Ты не за меня.

И потом еще:

– Какой разный, разный, разный мир, Кафка… и всем есть в нем место.

Кот этот еще… Кафка. Ницше б еще назвала, чумовая девчонка…

Пусть у нее будет книга. И будет сейчас.

Поскольку рассказов немного, решено было издать их с иллюстрациями.

Редактор предложил пару телефонов художников. Я думал Лику попросить связаться с ними и все устроить. А она говорит, Машу, мол, можно попросить и она сделает рисунки. Я и не знал, что моя жена рисует. Что я вообще о ней знал…

Маша согласилась сразу. Затребовала себе в почту все Лерины рассказы – лишь бы со мной не видеться – через неделю двенадцать рисунков были готовы.

Нормальная такая маленькая книжка, обложка шероховатая, цвета молочного шоколада. Кремовые глянцевые буквы:

Лира Блик

Жизнь как перформанс

И ниже, мелко так: рассказы о любви.

…Стою у окна, смотрю на улицу, давая Лере возможность справиться с новостью.

За спиной тихо. Слишком долго что-то тихо.

Не выдерживаю, оборачиваюсь. Она сидит с закрытыми глазами, книжка выскользнула из пальцев.

Раскрытый веер страниц, неловко подвернутая кисть на пледе, бледное лицо…

Шагнул к кровати, коснулся щеки – теплая. Тут она открывает глаза.

– Черт возьми, – я аж задохнулся, – ты что?! Я чуть не…

– А что произошло?

– Ничего не произошло, слава Богу. Я дал тебе книгу. Твою книгу. Ты рассматривала ее, я отвернулся, чтобы дать тебе время, ну… прочувствовать момент. Все-таки это твоя самая удачная сделка с реальностью. Было долго тихо. Очень долго. Я обернулся – ты… мне показалось…

– А я отключилась… сама не знаю, как так вышло. Я… какое-то сильное волнение, удивление, радость, и голова моя слабая не вынесла, наверное… Прости, пожалуйста. Я… просто… О Господи, меня просто уносит куда-то от чувства такого сильного, что и названия-то не подберу.

И тут она берет мою руку, тянет к себе и целует:

– Спасибо.

Хотел выговорить ей, но почему-то не стал.

– Мне это было нужнее, чем тебе.

– И за эти слова тоже спасибо.

– Теперь ты продаешься в магазинах, – улыбнулся ей, чтоб уйти с этого курса.

– Теперь Сережа может купить себе немножко меня, – говорит.

Сережа этот еще… Я, кстати, после того, как запретил ему приходить к Лере, съездил к ним домой, поговорил, денег дал, чтоб пацана с женой свозил в санаторий еще. Жена у него – измотанная баба совсем, и все они из другой жизни, отличающейся от моей, как курс кипрского фунта от румынского лея…

– Посмотри на рисунки, – говорю ей, чтоб отвлечь от мыслей о Сереже этом.

– Рисунки? Кто-то сделал иллюстрации?

– Да. Интересно, догадаешься ли ты, кто.

Смотрит на картинки, как маленькая. Молчит.

– Ну же, – говорю, – угадай, кто бы мог так нарисовать?

Ты отлично знаешь этого человека!

– Не может быть, чтобы Сергей…

Вот черт…

– Нет, не Сергей. Я, кстати, был у них, отправил всех троих в санаторий – небольшой ребрендинг им не помешает. Ну ладно, не буду тебя мучить, растерянный детеныш, посмотри там, за обложкой, внизу, меленько напечатаны имя и фамилия художника.

– Мария Веретенникова, – читает вслух, – кто это?

– Да Маша же! Ты что, не знаешь ее фамилию?

– Нет, – улыбается.

– Слушай, откуда у тебя такое доверие к людям? – вдруг спрашиваю я.

Тут у нее улыбка уходит, и она впадает в задумчивость, что равносильно ее полному отсутствию в комнате.

– Извини, мне надо позвонить, – я смущаюсь как пацан и выхожу из комнаты и у двери слышу, как она говорит коту:

– Кафка, иди сюда. Кафка, поздравляю, ты, наконец, стал писателем. И я с тобой.

Сгребает невозмутимого кота, сворачивается на кровати клубком, прижав Кафку к животу, и тут же засыпает.

Я беру книгу, нахожу самый чумовой рассказ, нет, не тот, что обо мне, а странный и маловнятный. Пусть спит. Посижу рядом, почитаю. Я сперва думал, что там речь обо мне. Ну, просто похоже показалось. А потом понял, что этот ее рассказ вообще не отсюда. А оттуда, куда она смотрит все время. Но не уйдет. Не дам.