Читаем Немного зло и горько о любви полностью

Немного зло и горько о любви

Ну да, у нас получается источить струйно и капельно лишь белковый обет, но это все потому, что ты – Божество, Любовь, не сходишь к нам осиянно, не метишь благосклонным поцелуем в лоб, не утишиваешь душу… оттого мы злы в своей бесплодной нежности, оттого печально-грубы, делано-независимы, жестоковыйны, ибо нас сжирает обида на Тебя – Любовь-не-приходящую-к-нам».

…А между тем, в миг острейшего со-бытия с чем-то – то есть острейшего отрешения от себя – человек бывает счастлив. Миг. Момент.

Это такое отрешение-от-себя-поглощенность-другим-возвращение-в-себя и вновь отрешение, мерцательно и мгновенно перетекающие друг в друга… Графические пики, вбрасывания себя в космос другого.

Вспомни – именно в такое состояние впадаешь, погружаясь в театральное действо, в фильм или ритуал, словом – в некий перформанс.

– Любовь – это перформанс? – почти не удивилась я.

– Любовь – это Причастие Отречению, приобщение космическому действу, столь мощному, что на миг человек перестает существовать в одном пространстве со своими бедами и заботами – всем, что он притянул самим собой, – перестает ощущать себя в момент со-бытия с другим человеком. Двое исторгаются из мира могучим дыханием Стеклодува и летят над Стеклянным морем, насколько хватит энергии Заблуждения…

– Мы разобьемся? – догадалась я.

– Нет. Стекло – горячее и мягкое, и светится розово-желтым шлейфом кометы. Как только иссякнет энергия, мы просто вернемся в море. Просто вернемся домой.

Звездочет шагнул мне за спину, тронул жетон метки между лопаток.

– Приросла. Почти вплавилась в кожу. И знаки стерлись – не различить.

– Значит, мне больше не нужен стигмат, – улыбнулась я.

…Пальцы Астра покрывают меня легчайшими отпечатками, влажными пометами рта множатся улики любви на моем теле – некогда ссыпанный в мертвую вещь стеклярус вдруг оживает веселящими пузырьками в крови – веселый бисер стеклянного моря бунтует под кожей – теплое дыхание у меня на шее – это уже Стеклодув? Или еще Астр?

…Он отдает свой светлый якорь моей вагине – якорная цепь свита из золотых лемнискат – еще успеваю обласкать пальцами янтарные мегавиноградины яичек – и яркая темнота уносит нас прочь…

…не в силах отличить полет над Стеклянным морем от возвращения в его плавильню, в которой растворится

голем моих твердынь и страхов,

цифры и графики Звездочета,

плавкие слепки текстов,

и намоленные амулеты,

и павшие при дороге семена,

и метки-стигматы,

и неметательный бисер,

и весь невидимый мир,

и самые помыслы Стеклодува,

и дивная энергия Заблуждения – все из одного, и все к одному, чтобы в каждый следующий миг взмыть в новом перформансе.

Кто-то сказал мне про кастинг. Поэтому я тут.

ВЛАД

Заканчиваю читать, опять ничего не поняв толком, и замечаю, что она проснулась.

Лежит, смотрит на меня.

– Где бы ты хотела побывать? – спрашиваю.

– О, в Венеции, конечно.

– «В Венеции, конечно», – повторяю, – а почему, собственно, «конечно»?

– О, извини, – смутилась.

– Ну вот, я, кажется, не в той тональности спросил, в какой собирался. Сейчас переспрошу. Почему ты, не задумываясь, назвала Венецию? Что у тебя с ней связано?

– Бродский.

– Вот так вот. Бродский.

– Ой, слушай, у меня есть кассета, где Бродский в Венеции рассказывает, и там… давай, я дам тебе посмотреть, и ты сам все поймешь!

– Отлично! Впрочем, нет. Не отлично. Ты сказала «кассета»? В смысле VHS?

– Ну, такая, видеокассета, большая, толстенькая. Не диск, а кассета.

– Видишь ли… уже давно в обиходе диски, и у меня просто не на чем смотреть кассету. Но это не страшно. Это никоим образом не повлияет на мой план.

– Да? Хорошо, – легко соглашается.

– Почему ты не спросишь, какой план?

– Какой план? – послушно повторяет.

– Я куплю тебе тур в Венецию.

– Мне?

– Да.

– Чтобы я там сама… но как же…

– Я могу попросить Лику полететь с тобой.

– Но я не… это же, наверное, невероятно дорого!

– Ты у нас теперь кто? – прищуриваюсь я.

– Кто? – не понимает.

– Ты у нас теперь писательница! А значит, можешь себе позволить!

– Ты преувеличиваешь, я знаю.

– Ну, не без того, – принимаю важный вид, сдвинув брови и слегка выпятив губы. Она смеется. – Я попрошу Лику поехать с тобой, хочешь?

– Да. И… спасибо тебе. Только, я же… ну, ты понимаешь… я же не турист, который может ходить.

– Да, я заметил, – говорю, и она снова смеется. – Куплю тебе индивидуальный тур. Такой, чтобы тебя носили на руках. В паланкине, как римскую патрицианку. И катали на гондолах. И чтобы смазливые красавцы гондольеры пели тебе свои эти… арии, вот!

– О, у этих песен есть название, только я не помню, какое.

– Вот там и вспомнишь.

– Баркарола, – вспоминает она, – эти арии называются баркарола.

И без всякого перехода:

– Ты передашь мою книжку Сергею?

Передам, куда денусь… Вот только отвезу экземпляр Маше. Я очень давно, давно не видел ее.