Ненависть любви

Это самоубийство явилось неизбежным концом драмы, о которой я догадывался. С отчаянной пылкостью, присущей всем греховным чувствам, Мэри влюбляется в жениха Эмилии. Втайне она надеется его отбить и, когда понимает, что проиграла, решает умереть. В замысле ее самоубийства есть сладость мести. А если бы кто-нибудь подумал, что это не самоубийство, а убийство? В последний вечер ей удается заставить Эмилию разгневаться на нее. Потом она пишет записку, где говорится, что она убила себя сама, но пишет ее на той же бумаге, на которой переводит книгу Майкла Иннеса, и кладет записку среди листков перевода. Она допускает возможность, что все случайно раскроется, и полагает, что таким образом спасает свою душу.

Далее я проследил роль Атвелла в расследовании. Он сказал мне, что не хотел вмешиваться по двум причинам. Первую я не понял, и она, кажется, касалась вопросов законности; вторая заключалась в его сложных отношениях с Эмилией и Мэри. Убедительно. Я врач и знаю, какую путаницу вносят чувства в нашу профессиональную деятельность. Он еще, кажется, добавил, что не хотел ранить самолюбие комиссара.

Я отказывался признать, что роль Атвелла в этом деле так проста, как он это пытается представить. Очевидно, что разгадку нашел Маннинг. Но самостоятельно ли? Сквозь его дедуктивные выкладки не проглядывал ли направляющий ум Атвелла?

Потом я поговорил с Аубри наедине и спросил его, кто такой этот инспектор.

— Очень важный человек в «Репартисьон», — ответил он. — Атвелл так знаменит, что вынужден отдыхать на курорте инкогнито, как король.

Я посмотрел Аубри в глаза. В них не было и тени насмешки, только уважение. «Репартисьон» — это Главное управление федеральной полиции. Атвелл работал в следственном отделе.

XXV

После обеда был момент, когда мы с Эмилией оказались наедине в дальнем конце стола. Я немедленно этим воспользовался. «Мне нужно поговорить с вами», — сказал я с настойчивостью несколько грубоватой, чтобы она не показалась настойчивостью влюбленного. Подозреваю, я тогда еще сам не знал, о чем собирался говорить. Но поговорить должен был, ибо чувствовал инстинктивную потребность в общении — одном из самых здоровых и благородных свойств человеческой души.

На нас никто не смотрел. Я взял Эмилию за руку и с глубоким сердечным чувством сообщил ей о зловещих измышлениях комиссара. Она не отняла руки. И ничего не ответила. Ни удивления, ни возмущения, ни протеста — ничто не нарушило ее тихой скорби. Мне бы следовало радоваться этому, но я почему-то почувствовал себя обманутым.

Очень скоро, однако, я с благодарностью ощутил, что кажущаяся холодность Эмилии привела меня в чувство. Из обычной симпатии и естественного в данном случае беспокойства об этой девушке я чуть было не устроил настоящую драму! Какое облегчение — освободиться от этого неоправданного безумного волнения!

Должен признаться, тайна смерти Мэри стала нарушать мое душевное равновесие и действовать мне на нервы. Я решил лечь пораньше, чтобы восстановить силы. Пожелав доброй ночи, я отправился в кабинет — наполнить чернильницу, дабы приготовить ее для литературных занятий, которым собирался посвятить себя прямо с утра. Когда я вошел, Атвелл и комиссар изучали какое-то письмо. Они передали его мне: ни заголовка, ни даты, ни подписи. Это была предсмертная записка Мэри. Сколько тоски, сколько больной решимости содержали в себе сложные, витиеватые изгибы этого почерка — настоящая находка для графологии, которой вовсе не следует пренебрегать. Сейчас самое время углубиться в оккультные науки, перечитать и заново переписать ту груду книжного хлама, что был создан согласно духу и букве мрачного средневековья, пуститься на Великую Авантюру, в увлекательное путешествие без компаса — в астрологию, алхимию, колдовство. Люди всех профессий, очнитесь для Чудесных Грез… Да и кто станет отрицать, что именно среди гомеопатов вербуются самые бесстрашные рыцари для нового крестового похода?

Комиссар смерил инспектора строгим взглядом и сказал:

— При всем уважении к вам, я продолжаю настаивать на своих подозрениях в отношении сеньориты Эмилии. Мои планы не изменились: задержать ее и отвезти в Салинас[21]. И я их выполню, если, конечно, дело не перейдет в другие руки.

Я инстинктивно отвел взгляд. Прямоугольник окна на белой стене был темным и непроницаемым, будто из оникса. Я приложил ухо к стеклу. Кажется, ветер стихал.

XXVI