Ненужные люди. Сборник непутевых рассказов

Машины не повторялись, каждый день выдавали что-то новенькое, и он стал записывать эти фразы в свой блокнот в конце рабочего дня. За лето там скопилось много записей, большей частью эротического, иногда философского, иногда просто житейского толка, а иногда они были просто бессмысленными. Ну как понять, например, такую пару, исполненную на русском: «Задай им жару! Задай им жару! Просто задай им жару!», – «Еду домой! Еду домой! Скоро приеду домой!» Или такое: «We will all die, we will all die, and after that we will not die!70» – «Dance, circle! Dance, circle! Tomorrow will be the day!71 »

Сначала Костек пытался как-то это понять, осмыслить, но потом, одной августовской ночью, проснувшись и ощутив сильное желание покурить, он вдруг выдал сам себе на автомате: «Закурю я, закурю я, табачку сейчас скручу я!», и расхохотался, напугав соседа, толстого Мариуша, подскочившего на своей кровати. Он успокоил Мариуша и пошёл на улицу курить. Скрутил сигаретку, затянулся, взглянул через табачный дым на луну и сказал ей: «Ну что, сестрица Луна! Вот и моя очередь настала, вслед за святым Франциском, разговаривать с собственным подсознанием… Или бессознательным? Только времена сменились: уже не птички, волки и планеты, а машины служат нам посредниками в разговоре с собой, да…»

2.

В Голландии ему нравилось. Работа приносила чуть больше тысячи евро в месяц, и он отправлял половину в Польшу, в городок L., жене и сыну, с которыми не жил уже года два. И семья – не семья, и развод – не развод. Но с Сашкой – сыном – он общался постоянно. Звонил ему по скайпу, говорил «за жизнь», всё больше про музыкалку и про будущее. Сашка учился в школе искусств, через пару лет должен был поступать, а вот куда – это был вопрос, потому что он, Сашка, разрывался между классической гитарой и математикой, которые обожал одинаково, и в этом противоречии – разрыве между «алгеброй» и «гармонией» – никак не мог определиться. Впрочем, одну из зачётных работ посвятил именно математическому символизму Баха в эпизоде несения креста в «Страстях по Иоанну», чем поразил не только его, Костека, но и более музыкальную мать.

А еще Голландия, казалось Костеку, пропахла поздним средневековьем, и дух Тиля Уленшпигеля витал над каждой черепичной крышей, изумрудной травой, шпилистыми соборами и ветряными мельницами и стучал в его, Костеково, сердце. Месяц назад, в одну из нерабочих суббот он, ранним утром оседлав свой велосипед, помчался в городок D-B, где полдня провёл в музее Босха. Строго говоря, музеем назвать это было нельзя, поскольку в старом церковном здании не хранилось ни одного оригинала картин великого голландца. Но это никак не испортило его настроения, то был как раз тот случай, когда репродукция лучше оригинала, особенно, когда ты можешь, стоя у огромного экрана, двадцать раз открывать и закрывать триптих «Сад земных наслаждений», переходя от хмурых и скупых сумеречных красок сотворения земли к буйству собственно самого сада в его хронологии: от рая к аду через жизнь. Он рассматривал каждую деталь картины, наслаждался всеми этими таинственными мелочами, будоражащими воображение и заставляющими думать. В общем, «Сад» отнял у него тогда половину экскурсии, и он решил, что непременно повторит этот свой культпоход.

Да, в Голландии всё было как-то компактно и концентрировано, в отличие от Германии, где Костеку пришлось проработать в прошлом году. Там он жил в маленькой деревеньке с единственным магазинчиком, и оттуда до культурных мест было катить и катить, за день точно не успеешь добраться. Впрочем, тамошняя работа тоже нравилась Костеку; пожалуй, даже больше нравилась, чем эта. В Германии он работал и жил на частной конюшне в совершенно шикарных отдельных апартаментах с душем, кухней и спальней и был предоставлен себе и двум десяткам лошадей, за которыми он убирал навоз, которых он выгуливал, чистил и кормил. Его напарник сбежал, уйдя в отпуск и не выйдя из него, но он справлялся, хоть и было тяжело физически, особенно махать лопатой и вилами. Там он и заметил, что животные его прекрасно слышат и, кажется, понимают. Когда он на рассвете, очищая стойло, читал стихи Мандельштама, кони никак не реагировали, а когда он решил завести чин «утренней молитвы» на латыни, то увидел любопытство в глазах Карего, самого капризного и непослушного жеребца. Читая литанию, он уже был окружён сопящими мордами, повёрнутыми к нему, и впервые возблагодарил тогда святого Франциска за его дары.

В воскресенье, когда однажды он не пошёл в церковь по причине занятости, он начал читать чин мессы, за себя и за народ, и к безмолвно внимающему народу лошадиному внезапно присоединился народ кошачий – две местных кошки тоже развернулись мордами к нему и молча следовали за ним до конца чинопоследования, после чего он, умилившись, накормил их своими бутербродами, а они за это позволили их безвозмездно гладить.