Ненужные люди. Сборник непутевых рассказов

В один из весенних дней девяносто второго, когда оттаивала вся митинговая активность на тёплом солнышке, он спешил к друзьям в Центральный сквер, где тусовалась всякая неформальная публика – продавали самиздат, договаривались об акциях, заодно и потихоньку толкали траву и химию, ругали власть и рассуждали, «как нам обустроить Россию». Он чавкал рыжими ботинками по растаявшей грязи и думал о спецкурсе, который предстояло сдавать завтра, когда услышал за бетонным забором сквера характерные звуки – кого-то отчаянно тошнило, и между рвотными позывами пробивался стон, такой отчаянно безнадёжный, что он, протиснувшись между плит забора, полез в редкие кусты с ещё не растаявшими пятнами снега, на звук и на запах. Девочка, лет семнадцати, тоненькая, в чёрном пальто, со смолисто-чёрными волосами, рогами свисающими из-под чёрного же берета, стояла на коленях у тополя. «Эй!», – сказал он тихо, будто боясь спугнуть девицу, – «Ты чего?» Та обожгла его чёрными – зрачок во всю радужку – глазами, качнулась и упала набок, в грязь. Он подскочил, неловко поднял, сунув руки подмышки, подтащил к лавочке неподалёку, устроил, наклонившись, потряс за плечи, повторил: «Чего ты, а?» Девица разжала кулак, и на коленки её, перемазанные глиной, упал опустошённый стандарт реланиума. «Ох ты ж, чёрт!», – Костек полез в свою сумку, нащупал бутылку, вытащил… Мало! «Слушай, ты тут посиди, я сейчас!», – и рванул к киоскам у сквера, на ходу выгребая мелочь из карманов. Вернулся с двумя бутылками минералки, девчонка уже завалилась вбок, по аллейке ходил народ, подозрительно поглядывая на перемазанную глиной девицу и суетящегося Костека. Ну плевать, пусть думают, что хотят! Он неумело пошлёпал её по щекам, она застонала, открыла свои бездонные глаза–зрачки: «Че-го? Ты кто?» – «Твой ангел, дура! На, пей быстро воду!» – и начал вливать минералку ей в рот, не обращая внимания на то, что льётся по рукам и джинсам. Лил, ругался, разжимая ей скулы, пока она не захлебнулась, закашлявшись, и её вырвало, прямо ему на ботинки. Так в его жизнь вошла Вера, неудачно решившая свести счёты с жизнью из-за несчастной любви. Эта любовь ещё долго – где-то с полгода – мучила её, и он приходил к ней, выслушивал, утешал, гладил чёрные волосы и замирал от желания, пока однажды она сама не взяла инициативу на себя и не сказала ему, плеснув своим чёрно-карим взглядом: «Вуйцек, ну поцелуй уже меня!», и он неумело ткнулся своими губами в её красные пухлые губы, но она всё исправила.

Уже потом, когда они лежали в её комнате на разложенном диване, остывая от накатившего на них шторма, он признался ей, что у него никого не было до неё, совсем никого… Она хмыкнула, крутнулась на скрипучем ложе, заворачиваясь в простыню, села и сказала хрипловато: «Зато ты нежный и ласковый. Мне понравилось, ласковый Вуйцек. Дай-ка сигаретку?» Они так и лежали в тот день долго, до прихода Вериной бабушки, курили, стряхивая пепел в стеклянную банку на полу, гладили друг друга и говорили: о Достоевском, Бердяеве, Шагале, «Серебряном веке», перескакивали с темы на тему, и она так и называла его, по фамилии, «Вуйцек», как звали его только в школе, вызывая к доске, и он чувствовал себя немножко учеником в постели у учительницы. А потом она вдруг сказала, глядя в сизый уже от дыма потолок: «Я хочу исповедаться, Вуйцек. Ну, в том, что… Откуда ты меня вытащил… Только не хочу в православной церкви, не верю я им, этим нашим попам. Своди меня в костёл?» И он замер, даже дышать перестал на какое-то время, потому что он и сам думал об этом же всё лето, что надо бы сходить, вот и Серёга Гуревич всё зовёт его чуть не каждое воскресенье, а он никак не соберётся, будто боится разбить свою хрупкую веру, зачатую в нём философами, поэтами и писателями о каменную готическую догматику неизвестной ему церкви.

Они сходили в следующее воскресенье и остались в приходе, стали вместе ходить на курсы по воцерковлению, а на следующий год, на Пасху, их причастили, там же, в Н-ском кафедральном соборе. А в октябре, когда в Москве стреляли из танков по парламенту, Костек, оставивший филфак на третьем курсе, уже учился на богословском в польском папском университете, в маленьком городке L., и испуганно слушал новости о своей, словно сошедшей с ума, стране, тратил всю стипендию на переговоры с Верой и уговаривал её всё бросать и ехать сюда, к нему, в L., но Вера доучивалась в своём универе, ей было не до политики, не до любви и не до эмиграции, когда маячил диплом психолога и поиски работы.