Ненужные люди. Сборник непутевых рассказов

Его миссия среди жеребцов, кобыл и кошек закончилась, когда он забыл включить электроизгородь на выгуле, и Карий, подлец такой, несмотря на неофитство, махнул через провода, которые не щёлкали угрожающе, и устремился в дальние дали. Ошибку он исправил и Карего нашёл и привёл, но у хозяина утратил доверие, получил штраф и с горя… В общем, он тогда опять сорвался и ушёл в загул.

Спустя две недели, когда он, помятый, грязный и побитый в ночлежке, заглянул на ферму, там его ждал расчёт, которого хватило на билеты до L., где его никто особенно не ждал. Любимая и желанная когда-то Вера, тихо ругаясь по-русски и по-польски, приютила его на несколько дней, а потом нашла ему съёмную комнату и собрала чемодан, пока он, опухший и страшный, бродил по «старому городу», предлагая испуганным редким туристам экскурсию по церквам.

Вот там-то, под крышей пятиэтажки, в «комнатке–пенале», будто вынырнувшей из любимого Достоевского, его впервые накрыло. Он лежал на своём диванчике, не ел, почти не пил, до туалета добирался ползком – ничего не хотел. Вообще ничего. Ни молиться, ни думать, ни читать, ни отвечать на звонки. Столько слёз, сколько вылилось тогда из его глаз, он не выплакивал за всю свою сорокалетнюю с хвостиком жизнь. Обнаружил его таким хозяин, пришедший за расчётом, всполошился, нашёл Веру, ну а та всё поняла, не зря подрабатывала в миграционной службе психологом для беженцев, да и восемнадцать лет с Костеком что-то да значили.

Когда он вылез из депрессии и слегка отъелся, она же, Вера, нашла ему работу: вот эту самую, на яичной фабрике в Голландии. И билет купила. Он тогда, перед отъездом, пришёл к ним в гости, на Сашкин день рождения. Подарил ему блокнот со стихами любимых поэтов «Серебряного века»; а что ещё прикажете дарить, если денег нет вообще? А так – выжал остатки краски из принтера, пока Веры не было дома, выбрал красивый блокнот, часть листов вырвал, чтоб не топорщился, вклеил туда еще листочков тридцать, надписал пожелание: «Сашка, между музыкой и математикой есть ещё много чего прекрасного, и стихи эти – только маленькая часть этого мира. Надеюсь, тебе понравится то, что я когда-то любил и читал наизусть…» Сашка тогда взял блокнот, пролистал, хмыкнул скептически, а потом вдруг порывисто обнял его мосластыми подростковыми руками, прижал к себе, выдохнул в ухо: «Tato, znajdź siebie … I chodź do nas72».

3.

Верил в Бога Костек искренне и чисто. С детства, с любимых поэтов «Серебряного века», с Достоевского, с бурных девяностых в далёком сейчас – и во времени и в пространстве – сибирском Н-ске. Но ещё до всего этого, до филфака педа, где всё это богатство свалилось на него лавиной, его мама, подходя к нему перед сном, чтобы поцеловать, сладко дышала на него ликёром и шептала: «Помолись, Костенька, за себя и за меня. Скажи Богу молитву, как учила бабушка, помнишь?» Он кивал, и они шептали эти пришепётывающие полупонятные им слова забытой уже бабушки–польки, будто заклинание: «Ojcze nasz, ktorys jest w Niebie, swiec sie imie Twoje,przyjdz KrolestwoTwoje, badz wola Twoja, jako w Niebie, tak i na ziemi. Chleba naszego, powszedniego Daj nam dzisiaj i Odpusc nam nasze winy, jako i my odpuszczamy naszym winowajcom, i nie wodz nas na pokuszenie, ale nas Zbaw od zlego. Amen».73

Мама пила всё чаще, и он всё реже приезжал на электричке из общаги домой, старался не видеть того, чего не мог исправить – рушащейся жизни близкого человека, застывшего со стаканом в руке на грязной кухне панельной хрущёвки. Здесь – в квартире – время, казалось, застыло, пропахнув вермутом, ликёром и тараканами, а за дверями шумели митинги, реяли трёхцветные, запрещённые ещё знамёна, махали дубинками «омоновцы», и он окунулся в этот шум и гам, в эту суету города, ещё не знающего, как ему жить.