Неоконченная симфония Дарвина: Как культура формировала человеческий разум

Когда нас просят назвать какое-либо человеческое изобретение, на ум приходит что-нибудь вроде открытия пенициллина Александром Флемингом или создания Всемирной компьютерной сети Тимом Бернерсом-Ли. Аналоги из мира животных все же не такие яркие. Это, например, запатентованный японскими черными воронами способ колоть грецкие орехи с помощью проезжающих автомобилей: птицы оставляют орехи на проезжей части у светофора, а затем, когда загорается красный, собирают ядра{413}. Еще один чудный пример – необычные украшения гнезд у скворцов (падких, как известно, на все блестящее), которые совершали налеты на автомат для сбора мелочи на мойке машин во Фредериксбурге, штат Виргиния, и уносили в буквальном смысле золотые горы – тысячи долларов двадцатипятицентовиками{414}. И в том и в другом случае мы видим поведение или продукт, которого прежде не существовало{415}. Как показывает пример с открыванием молочных бутылок, новшество может затем распространяться путем социального научения, однако если охватывающее постепенно популяцию непривычное поведение было изначально результатом подражания, то само оно инновацией не считается{416}. Точно так же (и это мы с Саймоном постарались подчеркнуть особо) нельзя любое странное, случайное или нетипичное поведение расценивать как инновацию. Чтобы квалифицировать поведение животных как инновацию, оно должно быть совершенно новым и при этом приобретаемым за счет научения, а квалифицировать его как таковое можно, лишь если оно повторяется раз за разом определенным функциональным образом{417}. Часть исследователей настаивают на том, что этот термин должен употребляться в более узком смысле, при котором инновация непременно должна предполагать применения когнитивных способностей. Но поскольку разработка темы тогда еще только начиналась, мы решили, что более широкое определение поможет делу, так как при чрезмерной строгости определения мы рискуем застопорить сбор первичных данных, а для зарождающейся научной области накопление массива данных – самая насущная задача. Последующее развитие области и популярность нашего определения показали, что мы рассуждали верно{418}.

Первоочередной вопрос, на который предстояло ответить исследователям новаторства у животных, – насколько вообще допустимо говорить о тех или иных животных как о новаторах. Может быть, все новшества у животных – это просто стечение обстоятельств, а те, кого мы называем новаторами, всего-навсего случайно оказались в изменившихся или стрессовых условиях, таких как подкармливание или засуха. Если же новаторство тем или иным животным действительно свойственно, необходимо установить, характерно это для всех или существуют отдельные классы особей либо психотипы, которые в основном и совершают прорывы.

Поиском ответов на некоторые из этих вопросов занялась аспирантка из Кембриджского университета Рейчел Кендал{419}, изучавшая новаторство в зоопарковых популяциях игрунковых обезьян (мармозеток, тамаринов и львиных тамаринов). В литературе о поведении приматов преобладало убеждение, что детеныши и подростки у приматов больше склонны к новаторству, чем взрослые. Однако данные, на которых основывалось это убеждение, надежностью не отличались. Возможно, на исследователей слишком сильное впечатление произвели один-два прогремевших новатора, такие как Имо – знаменитая макака-подросток, додумавшаяся мыть бататы. Считалось, что предположительная склонность юных особей к новаторству обусловлена повышенной тягой молодняка к игре и освоению окружающей среды. Это вполне вероятно. Можно довольно убедительно доказать, что игра именно для этого и служит – включать творческий процесс и побуждать к новаторству. Не исключено, что игра – это адаптация, позволяющая соскочить с наезженной колеи и поискать неизвестное еще и лучшее решение существующих житейских проблем{420}. Однако применительно к игрунковым данные о возрастных различиях в реакциях на незнакомые объекты, пищу и задания, связанные с добычей корма, набирались противоречивые.