Неоновая Библия

С крыльца было видно квартал, в котором мы жили раньше, и даже наш бывший дом. Теперь в нём жил кто-то другой. Я подумал, как повезло новым жильцам, что у них такой славный дом в городе, без шлака во дворе и четырёх футов глины под ним. Рядом стоял дом миссис Уоткинс. Ни одно окно в нём не светилось. Миссис Уоткинс всё время повторяла нам, как рано ложится спать. В её доме никогда не бывало скандалов. Штат неплохо платил ей за то, что она учила нас, так что ей не приходилось ссориться с мужем из-за денег.

Я сел, прислонился к столбику крыльца и посмотрел вверх. Небо было усыпано звёздами. Стояла такая ясная ночь, что проступили даже те звёзды, которые можно разглядеть только раз или два в году. Холодный воздух опускался на холмы, ноги у меня начали мёрзнуть, и я пожалел, что ещё мал для того, чтобы носить длинные штаны. Я чувствовал себя маленьким и слабым перед холодом и звёздами и боялся того, что ждёт нас теперь, когда папа ушёл. Вдруг у меня заболел кончик носа. Потом звёзды расплылись перед глазами, плечи затряслись, и я уронил голову на колени и расплакался.

На Мэйн-стрит как раз погасла последняя вывеска, когда я поднялся, чтобы вернуться в дом. Ресницы у меня слиплись, веки распухли и глаза едва открывались. Я не стал запирать входную дверь. Никто в долине не запирал двери по ночам, да и вообще никогда. Семена, лежавшие у кухонной двери, исчезли: видимо, папа вернулся за ними, пока мы с тётей Мэй наверху ухаживали за мамой. Я подумал, насовсем он ушёл или нет. Я подумал о том, где он сейчас. Может, на холмах, а может, где-нибудь в городе.

Неожиданно я понял, что проголодался. На кухонном столе стояла миска с кукурузными шариками. Я сел за стол и съел несколько шариков, запив водой. Рыба так и лежала в сковородке, под которой мама погасила огонь, когда вернулся папа, но она была холодная и жирная и выглядела не очень-то аппетитно. Лампочка, свисавшая на проводе с потолка у меня над головой, тоже была заляпана жиром, от неё тянулись длинные тени, а мои руки в её свете казались мертвенно-белыми. Я сидел, подперев руками голову, и всматривался в рисунок на клеёнке. Голубые квадраты переходили в красные, потом в чёрные и снова в красные. Я поднял взгляд на лампочку, и перед глазами поплыли голубые, красные и чёрные клетки. Кукурузные шарики тяжёлым грузом лежали в животе. Напрасно я решил поесть.

Когда я вошёл в комнату наверху, тётя Мэй как раз укрывала маму.

— С ней всё будет хорошо, Дэвид, — сказала тётя Мэй, увидев меня. Я посмотрел на маму — она вроде бы спала.

— А с папой, тётя Мэй? — спросил я, прислонившись к двери.

— За него не беспокойся. Ему некуда больше деваться. Нам придётся принять его, когда он объявится, хотя не могу сказать, что я от этого в восторге.

Странно было слышать такие слова от тёти Мэй. Раньше я не слыхал, чтобы она рассуждала так разумно. Я всегда думал, что она боится папу, но вот уже она решает, как с ним поступить. Я почувствовал гордость за неё. Страх стал понемногу отступать. За спиной тёти Мэй в комнату лился лунный свет и окружал её серебристым свечением. Волосы спадали ей на плечи, и в свете луны каждый волосок сверкал, как паутинка на солнце.

Тётя Мэй показалась мне большой и сильной. Она была похожа на серебристую статую, вроде той, что стояла в городском парке. Только она во всём доме могла мне помочь, она была единственным человеком старше и сильнее меня. И вдруг я бросился к ней, уткнулся головой ей в живот и крепко сцепил руки у неё за спиной. Она была мягкая, и тёплая, и надёжная, и я верил, что она позаботится обо мне. Я почувствовал, как она ласково гладит меня по голове, и прижался к ней ещё крепче, пока моя голова не вдавилась ей в живот так, что ей стало больно.

— Дэвид. — Она провела рукой по моей спине. — Тебе страшно? Ничего, всё образуется. Когда я выступала на сцене, мне бывало больнее, чем тебе сейчас. Я никогда не была такой уж хорошей артисткой, Дэвид. Я всегда это понимала, но мне нравилась сцена, и нравился свет, бьющий прямо в глаза, и звуки ансамбля за спиной. Когда ты стоишь на сцене и поёшь, и чувствуешь, как ритм музыки отдаётся в досках сцены, ты словно пьянеешь. Да-да, малыш, честное слово. Сцена была для меня вроде выпивки, вроде пива или виски. Иногда она причиняла мне боль, как выпивка пьянице, но моя боль отдавала прямо в сердце. Я считала большой удачей, когда меня звали петь в каком-нибудь маленьком танцевальном клубе в Мобиле, или в Билокси, или в Батон-Руже. Сколько мне платили? Как раз хватало на дешёвую гостиницу и время от времени на новое концертное платье.

Дэвид, случалось, я не знала, где взять денег на еду. Тогда я шла в лавку мелочей и устраивалась на работу. В последние годы меня даже на такую работу не брали, им нужны были молодые девчонки, и мне приходилось работать горничной в той же гостинице, где я жила, чтобы накопить денег и уехать из города. Потом, в следующем городе, всё начиналось заново.