Неоновая Библия

Я никогда не пела особенно хорошо, милый, но в юности я была хотя бы красивее. Иногда работа доставалась мне только потому, что я хорошо выглядела и была в красивом платье. Тогда я ещё нравилась мужчинам. Они приходили специально, чтобы посмотреть на меня, и я то и дело бегала на свидания. Они всё обещали что-то, и поначалу я им верила, но, когда я поняла, как мне морочили голову, мне было больно, так больно, что я думала, у меня сердце разорвётся. И после этого я не могла быть честной ни с одним мужчиной и позволить на себе жениться. Понимаешь, ему достался бы, как бы это сказать, уже пользованный товар. И у меня не осталось ничего, кроме карьеры, а она катилась под гору. После тех последних десяти лет я не выдержала. Никто не брал меня на работу, даже те мужчины, что раньше сыпали обещаниями. Те мужчины, которым я столько отдала, бросали трубку, когда я звонила. Все они успели жениться на других девушках, и у них уже были внуки. Я целыми днями просиживала в гостиничных номерах и рыдала в вонючие подушки. Другие женщины из окна своей кухни видели бельё, сохнущее на верёвках, а мне из окна гостиницы видна была только грязная улица, заваленная старыми газетами и битыми винными бутылками, и мусорные баки, и кошки, и грязь. Дэвид, думаешь, мне не было больно? Мне хотелось взять ржавую бритву в ванной одной из этих дешёвых гостиниц и покончить с собой. Но не могла же я позволить им довести меня до самоубийства.

Перед тем как я приехала жить к вам, мне досталась работа в настоящей дыре в Новом Орлеане. Ума не приложу, с чего хозяин решил меня нанять: он был прижимистый итальяшка, только и думал, что о кассе. У него было порядка пяти девчонок, которых он притащил из посёлков на болотах, и они танцевали стриптиз. Раздевались под музыку, которую играли трое или четверо обкуренных парней. К нему ходили всё больше моряки с кораблей, стоявших возле города. Они садились у самой сцены и хватали девчонок за щиколотки, пока те танцевали или, по крайней мере, делали вид, что танцуют, это ведь были простые каджунские[2] девчонки, которые повелись на обещания и попались, как и я когда-то.

На второй вечер мне уже не хотелось выступать, потому что в прошлый раз музыканты так накурились, что ни одной моей песни не сыграли правильно. Но отказаться от работы было нельзя: надо было платить за комнату, и мне нужны были наличные. Когда я вышла, все прожекторы осветили меня, и загремела музыка, и я немножко повеселела. Было шумно, как и всегда, но когда я запела, один здоровяк, что сидел у двери, стал хохотать и кричать громче прочих. Я как раз дошла до второго припева, когда итальяшка крикнул мне из-за барной стойки: «Мэй, берегись!» Не успела я понять, о чём он, как что-то шарахнуло меня по голове. Оказывается, тот моряк у двери запустил в меня пивной бутылкой, тяжеленной, из толстого коричневого стекла. Те каджунские девчонки были так добры ко мне, милый. Они заплатили доктору, который привёл меня в чувство и перевязал голову, и рассчитались за меня в гостинице, и купили мне билет на поезд, когда я сказала, что хочу поехать сюда.

Мне было больно, что все эти годы закончились вот так. Я хотела быть счастлива здесь, с вами, но весь город меня возненавидел, а я ведь не хотела, чтоб так вышло. Я всегда одевалась ярко, может, я и на сцену-то выходила, чтобы покрасоваться, но в больших городах никто не обращал на меня внимания на улицах. Здесь я как бельмо у всех на глазу, Дэвид, ты и сам знаешь. Я знаю, что обо мне здесь думают, но я правда не нарочно.

Я никому раньше этого не рассказывала, Дэвид, даже твоей матери. Пожалуй, и хорошо, что я держала эту историю при себе, и теперь ты видишь, как мала твоя боль по сравнению со всеми моими бедами.

Я посмотрел снизу вверх в лицо тёти Мэй. В сумраке я не мог разглядеть его выражения, но лунный свет падал ей на щёки, и было видно, какие они мокрые. Я почувствовал, как тёплая капля упала мне на лоб и покатилась по лицу, и было щекотно, но я не пошевелился, чтобы её стереть.

— Пойдём, Дэвид, сегодня можешь лечь со мной. Мне одиноко.

Мы пошли в комнату тёти Мэй, и она помогла мне раздеться. Я ждал у окна, пока она переодевалась в ночную рубашку, в которой всегда спала. Потом я услышал, как она подошла и встала рядом со мной.

— Дэвид, ты молишься перед сном?

Я ответил, что молюсь иногда, и удивился: уж от кого, а от тёти Мэй я такого вопроса никак не ожидал.

— Дэвид, давай встанем на колени и помолимся, чтобы завтра твоей маме стало лучше, и чтобы ничего не случилось этой ночью с твоим папой, и чтобы мне и тебе… чтобы мне и тебе не было слишком уж больно завтра или вообще когда-нибудь.

Я решил, что это красивая молитва, посмотрел в окно и начал было молиться, но мой взгляд упал на неоновую Библию внизу, и я не смог продолжать. Потом я поднял глаза и увидел звёзды, сияющие, словно самая прекрасная молитва, и начал заново, и слова полились без запинки, и я обратил свою молитву к звёздам и ночному небу.

Три