Неотправленное письмо

И встает перед Колькой Чугунковым лицо Юрки Шмелева с маленькими прижатыми ушами-хрящиками, с золотым удачливым зубом, с рыжим тигриным глазом. Улыбается Шмель сочувственно Чугункову, подмигивает, разводит руками: «Ты уж, Чугунков, извини, не обижайся, уж такая у нас с тобой жизнь пошла неодинаковая. Твое дело комиссарить, митинговать, твое дело взносы, собрания, торфоперегнойные горшочки. А наше дело жизнь горстями гребсти! На всю масть ее раскручивать! До дна мерить… Наше дело — любовь да девочки. И про Соньку Журавлеву ты, Чугунок, в гроб твою и в душу, думать забудь! В сторону отойди! А то ушибу невзначай… Не про твой кислый комсомол баба приготовлена».

Мчит эшелон по степи, ощупывает паровоз лучом прожектора далекие горизонты, выламывает встречный ветер укрепленное на паровозе красное полотнище: «Первый отряд комсомольцев-целинников. Даешь целину!»

Но уже нет в эшелоне одного отряда, уже раскололся эшелон надвое — раскололся зло, свирепо, непримиримо.

…Ночью пришел эшелон в большой город. Из одних вагонов спешили ребята на митинг, из других — рассыпалась по городу шпана. И не успел откричать на морозе первый оратор, как тронул за плечо начальника эшелона Петра Ивановича Грушу смущенный милицейский капитан.

— Там, в городе, ваши добровольцы… хм… магазин грабят.

Захватив с собой Чугункова и еще с полдюжины надежных ребят, был Петр Иванович через десять минут на месте. И поздно приметил опасность стоявший на стреме Сенька Сухаренко. Сунул было Сенька два пальца в рот, но, подавившись собственным свистом, покатился по земле, сбитый с ног кулаком Кольки Чугункова.

И сам Шмель, лезший с двумя четвертями спирта на улицу через разбитую витрину, замер от удивления, увидев перед собой угрюмое Колькино лицо.

Но быстро нашелся Шмель, сунул бутылки дружкам, спрыгнул на тротуар, медленно пошел на Чугункова, цедя сквозь зубы:

— А ты, дешевый твой рот, ты чего здесь потерял?

Всю злость к своим блатным попутчикам, заплевавшим чистые его мысли о целине, зажал Колька Чугунков в кулаке. Страшно ударил он по ненавистной кудрявой голове, по светлым Шмелевым глазам с поволокой.

Упал Шмель, окаменели чубатые его дружки в тельняшках. Как? Шмеля бьют? Да видано ли такое?!

Зловеще колыхнулись тельняшки, двинулись было вперед, но уже сам Шмель был на ногах, остановил компанию властным жестом — сам справлюсь.

— Ты кого же бьешь? — тихо, с недоброй ухмылкой, торопливо заговорил Шмель, шаря рукой по голенищу сапога.

— Юра! Юрочка! Не надо, — раздался пронзительный женский крик, и Соня Журавлева — бледная, растрепанная, выбежав из-за угла, бросилась наискосок через улицу к разбитой витрине магазина.

Грубо оттолкнул ее Шмель, задыхаясь от бешенства, переспросил Кольку:

— Ты кого же бьешь, гад? Да я ж тебя!..

И, выхватив из сапога финку, бросился на Чугункова.

И второй раз, еще страшнее и злее, ударил Колька по светлым с поволокой, тигриным Шмелевым глазам.

И, уронив нож, рухнул Шмель на землю лицом вниз. Хлынула кровь на тельняшку. Бросилась Соня Журавлева к нему, подняла голову на колени. И зашептал разом отрезвевший Шмель, зашлепал разбитыми губами:

— За что ж бьете? Я же сам, по путевке…

Опустила Соня кудрявую голову Шмеля на землю, гневно сжав кулачки у груди, шагнула к Чугункову:

— Ты что — с ума сошел? Он же человек!

И вдруг, откинув назад голову, вспыхнула и ударила Кольку Чугункова по щеке.

— Ненавижу! Ненавижу!..

А Петр Иванович Груша, молча наблюдавший за всем этим, кивнул головой стоявшим рядом ребятам на застывших у разбитой витрины чубатых Шмелевых дружков:

— Берите их всех. Здесь их судить будут. Дальше с собой это дерьмо не повезем.

Степь, степь…

Пустынная, угрюмая, белая.

Полз тракторный караван по степи — за каждой машиной по два вагончика на полозьях. Валил черный дым из труб, ложился на снег четкий гусеничный след.

И был похож караван на отряд старинных каравелл, впервые бороздящих волны еще неведомого никому бескрайнего белого океана.

Полз караван по степи, хохотала над степью вьюга, бросалась к вагончикам, припадала к окнам, заглядывала внутрь, как бы спрашивала: «Кто такие? Зачем едете сюда, где веками боялся жить человек?»

В одном из вагончиков вокруг железной печки-«буржуйки» тесно сидели ребята и девчата. Петр Иванович Груша, помешивая кочергой головешки, покручивал усы, тихо рассказывал: