Неотправленное письмо

— Було это, дай бог памяти, годов тридцать тому назад, а може, и поболее. Мальчонкой я тогда еще был — махоньким таким, сопливеньким, но уже записался до комсомолу, вступил в ячейку и все такое прочее, как положено. И працевали мы у те времена с продотрядчиками по деревням — хлеб от куркулей да подкулачников выгребали… Однажды заночевали в станице. Вдруг посреди ночи шум, гам, стрельба! Всполохнулся я с лавки, шарю в темноте — где сапоги, где кобур, где чего. А хозяйка дома, старушка (у мужа ее мы днем хлеб шукали, да ничого не дошукались), шепчет мне с печки: «Бежи, — кажет, — хлопчик, до амбару. Там в углу, под бороной да под соломой — яма хлебная. Не догадаются наши в том месте искать. Беги, — говорит, — сынок, не дай на старости лет ироду моему лишний грех на душу христианскую принять». Ну, я и побег: по малолетству со сна да от страху забыл обо всем. Кое-как добрался до ямы, зарылся в хлеб по уши и притаился, как мышь. А кругом зерно — за шиворот сыплется, в рот набилось, между пальцами струится… «Ах, — думаю, — паразиты! Хлеб прячут, в земле гноят, а в городах рабочие с голоду пухнут. Сейчас бы погрузить ту пшеничку на подводы, да на станцию, да в эшелоны, да в Питер, в Москву…» Только подумать я об этом успел, вижу через солому — входят в амбар люди: впереди старик, хозяин дома, где мы ночевали, а за ним какие-то молодые казачки, кудрявые да чубатые, вроде Шмелевой компании…

Слушала рассказ Петра Ивановича и Соня Журавлева. Сидела она в углу вагончика, чуть отодвинувшись от всех. На лице замкнутость, отчужденность, а в уголках больших раскосых глаз то вспыхивали, то гасли отблески пламени от печки-«буржуйки».

— И еще смотрю я, — продолжал Петр Иванович, — кто-то больно уж знакомый вошел вместе с казачками в сарай, но из-за соломы не могу признать, кто таков. Подошел старик хозяин к яме, в которой я поховался, запустил руку под солому, набрал полную жменю зерна возле самого моего уха и говорит тому, который мне знакомым показался: «Ну-ка, — говорит, — краснопузый, понюхай хлебушко-то… Что, не довелось пограбить? То-то! Становь его к стенке, хлопцы. Скоро мы их всех, христопродавцев, изведем вместе со властью ихней Советской. И хлеба нашего вам ни в жисть не видать. Ну, молись богу, комиссаришка!» И тут услышал я голос, от которого сердце у меня в груди слева направо перешло. Был это командир отряда нашего продовольственного, дорогой товарищ Гриша Лунев. Прислонили его казачки чубатые к стенке, и весь он мне видный стал как на ладони. «Я, папаша, — говорит Гриша Лунев, — коммунист, и богу мне молиться — без надобности. К тому же бога вашего ни на том, ни на этом свете нет и никогда не было… А за Советскую власть вы, папаша, не беспокойтесь. Она теперь на долгие времена заступила. И хлеба у нее будет побольше, чем у вас, сволочей! Ну, стреляй, чего смотришь, морда кулацкая!» И порешили казачки кудрявые да чубатые дорогого нашего командира. Вспороли они ему, уже мертвому, живот, набили зерном и повесили у дороги, другим вроде бы на устрашенье. Да-а… Только в станицу эту я через неделю вернулся и за Гришу Лунева рассчитался сполна: вывели мы кулаков да подкулачников кудрявых в овраг и на распыл пустили. И хлеб весь позапрятанный и утаенный вывезли до единого зернышка…

Неподвижно сидели у железной печурки ребята и девчата, оцепенело глядя на бушующее в «буржуйке» пламя. Чудился им в этом пламени жаркий огонь суровых и далеких лет революции.

А в углу вагончика, уронив голову на колени, молча плакала Соня Журавлева. О чем она плакала? Может быть, жалко ей было Гришу Лунева… А может быть, плакала она о том, кого любила и кого не было сейчас рядом с ней, — о Шмеле, взятом в милицию прямо от разбитой витрины магазина?

Пляшет неистово, беснуется над степью пурга, носятся по степи от горизонта до горизонта раскаты свирепого ледяного хохота, кавалерийские лавы белого снежного урагана.

После долгих часов пути встал головной трактор возле трепещущей на ветру маленькой палатки, рядом с которой была вбита в снег жердина, а на ней, крестом, фанерка с надписью: «Совхоз имени…»

Высыпали из вагончиков ребята и девчата, завертели испуганно по сторонам головами — белый горизонт, не встречая никаких препятствий, петлей замыкался вокруг них.

— Вот, значит, ребятишки, — неуверенно сказал Петр Иванович, — здесь нам жить, здесь хлеб с вами выращивать будем.

Пошептавшись с ребятами, выступил вперед Колька Чугунков.

— По поручению комсомольцев… Наш совхоз не имеет еще никакого названия. Предлагаю назвать его именем коммуниста Григория Лунева, геройски погибшего в годы гражданской войны в борьбе за хлеб. Кто против?

Мерно работали на ветру, вздрагивая в такт двигателям крупной железной дрожью, незаглушенные трактора. Кружили вокруг палатки, вокруг сбившихся в кучу ребят и девчат кавалерийские лавы снежного урагана.

3

Степь, степь…

Была степь зимой белая, пришла весна — сбросила степь с себя белую фату вечной невесты. Серебристые ковыльные волны плещутся по степи из края в край, от горизонта к горизонту.