Неотправленное письмо

— Учти, я этого дела так не оставлю. Я все ваше начальство здесь перетрясу, я до райкома доберусь.

— Но ты меня райкомом не пугай. Я вот навешу замок на двери и уйду на пристань до вечера товар получать, а вы тут целуйтесь со своим райкомом.

Колька дышал часто, задушенно. Воротник гимнастерки давил шею. От плеч медленно стекала в кулаки взрывная свинчатая тяжесть.

— Последний раз спрашиваю: дашь дом или не дашь?

— Не дам.

— Дашь, сволочь! — тихо сказал Колька и медленно двинулся вперед. — Землю есть будешь. Кипятком по малой нужде ходить будешь, а дашь, понял?!

Кладовщик попятился на всякий случай в глубь конторки.

— Ты больной, что ли, припадочный? — хриплым голосом закричал он.

— Я больной. Я припадочный, — нервно приговаривал Колька, щуря от бешенства глаза и из последних сил удерживаясь, чтобы не въехать между глаз этому ненавистному до последнего волоска человеку. — Я сейчас в обморок упаду. Вместе с тобой. На пять лет. А ты навсегда у меня в землю ляжешь…

Кладовщик вдруг мотнул по-лошадиному головой и оттолкнул Кольку ладонью от себя.

— Ладно тебе психовать!

— Даешь дом или нет?! — заорал Колька, чувствуя, что еще несколько секунд, и он совершенно перестанет владеть собой.

— Даю, даю, — продолжал отталкивать кладовщик Кольку от себя.

Чугунков медленно опустил кулаки.

— Тогда оформляй. И побыстрей!

— Ты вот что, парень, — неуверенно сказал кладовщик, — ты давай-ка сбегай в райсовет: пусть на отдельной бумажке мне напишут, чтобы дом тебе отпустить.

— Я в райсовет, а ты на пристань? — прищурился Колька.

— Здесь я буду, — сердито отвернулся кладовщик.

— Смотри, если обманешь. Под землей найду.

— Ладно торговаться! — закричал кладовщик и в сердцах поддел ногой пустую жестянку. — Говорят, чеши в райсовет, а то и вправду на пристань уйду!

Чугунков круто повернулся и пошел к дверям. На пороге остановился, спросил через плечо:

— Твоя как фамилия?

— На что тебе моя фамилия?

— Чтобы по всей форме в бумаге написать, чин чинарем чтобы.

— Попрядухин моя фамилия.

— Ну вот, товарищ Попрядухин, — засмеялся Колька, — теперь все в ажуре. А то быть бы тебе упокойником минут через десять, а может, и раньше.

9

Было еще совсем рано, когда Колька подошел к двухэтажному каменному зданию, единственному на станции и во всем поселке, в котором помещались сразу все районные организации: и райком партии, и райсовет, и райком комсомола, и райфо, и райзо, и райтоп — одним словом, дом был похож на сказочный терем-теремок — так густо поднабилось в нем разных контор и учреждений.

На крыльце, держа между колен ветхий дробовичок, дремал сторож; и когда Колька, поднимаясь по ступеням, прошел мимо него, сторож, не открывая глаз, поприветствовал его рукой, приняв, очевидно, за какого-нибудь ретивого служаку, явившегося на работу раньше всех.

Все двери в коридорах были распахнуты настежь, душисто и мокро пахли только что вымытые полы, и во всех комнатах, выходящих на солнечную сторону, было много желтого, мягкого света. Нигде не было заметно ни одной живой души, не слышно было нигде ни одного звука, ни одного шороха.

Эта безлюдная и беззаботная тишина почему-то (наверное, по контрасту) напомнила Чугункову его московский райком комсомола с его вечной сутолокой, шумом и гамом, непрерывными телефонными звонками, с утра до ночи бегающими по коридорам ребятами и девчатами, с бесконечными спорами о походах, слетах, путешествиях, соревнованиях и о том, можно ли, например, проводить в молодежных кафе комсомольские собрания и даже собирать членские взносы или нельзя?

Там, в Москве, комсомольские дела, если говорить откровенно, были в гораздо большей степени отделены от главного — от работы, от быта, а здесь все сливалось воедино, все скручивалось в один общий, тугой и неразрывный узел. Колька неожиданно вспомнил, как выбирали его комсоргом совхоза, как кричали на него ребята, обвиняя в перебоях подвоза обедов в бригады, и за то, что редко меняют сено в палатках, и за осточертевший всем развалившийся патефон с одной-единственной пластинкой (этой пластинкой да слушанием радио по утрам вся культурно-массовая работа на центральной усадьбе и исчерпывалась).

И всю эту ругань и крики Колька исправно принимал на свой счет, прикидывая в уме, в какой город перевести деньги, чтобы поскорее выслали набор пластинок, сам кричал на своих перемазанных с ног до головы мазутом чумазых активистов, упрекая их в инертности и бездеятельности, сам ходил во главе оравы пацанов к директору предъявлять ультиматум: если с завтрашнего дня обеды не начнут возить в сроки и если Груша немедленно не наладит машину за сеном, то работать никто больше не будет, тракторы в бороздах встанут, и вообще весь план по подъему целины полетит к чертовой матери, в тартарары.

— Бастуете, значит? — спрашивал Петр Иванович, обмениваясь понимающим взглядом с Колькой Чугунковым, стоящим посреди горланившей толпы.

— Значит, бастуем! — шумели ребята. — Довели до ручки, вот и бастуем!

— Ну давайте-давайте, бастуйте, — улыбался Груша, выписывая наряд на машину за сеном. — Вы рабочий класс, вам без забастовки никак нельзя.