Неотправленное письмо

А в Москве? Думал ли Колька когда-нибудь о том, что едят его комсомольцы, на чем они спят — на матрацах или на голых досках? Конечно, нет, если не считать тех, которые жили в общежитиях. А здесь весь совхоз — одно сплошное общежитие, и хоть положен по штатному расписанию воспитатель, да только где он? Все шишки, все синяки сыплются на него, на Чугункова, а остальное начальство от бытовых дел нос воротит, даже сам Груша. У них, мол, техника, план, подъем паров; а всякие мелочи, всякие стираные портянки их не волнуют. Вот и приходится, будто няньке, за всех отдуваться, а у него и самого по работе хлопот полон рот — это в Москве работал освобожденным, а здесь пока еще не выходит. Хотя и положено иметь в совхозе освобожденного комсомольского секретаря, но механизаторов-то в обрез, не хватает. Вот и разрываешься пополам.

Колька нашел наконец комнаты райсовета — как и все остальные, они были пусты. Он сел на клеенчатый диван в приемной. Надо ждать, чтобы быть на приеме первым. Сразу оформить бумагу этому чертову бюрократу Попрядухину, погрузить домишко — и айда домой!

Он откинул голову на спинку, и сразу приятная усталость разлилась по всему телу. Он вспомнил вдруг события последних дней — приезд комиссии, панику, бегство ребят из совхоза, и как он один, раздирая в кровь руки, выворачивал доски из настила моста.

Было ли все это? Или, может, только примерещилось в дурном сне, только приморочилось в усталом и зыбком забытье, возникло и исчезло, как смерчевое пыльное облако над курганом, как мираж в степи?

Колька не успел ответить сам себе на этот в общем-то никчемный в другое время вопрос. Ночь, проведенная за баранкой, давила на веки, тянула вниз за ресницы. Голова Чугункова медленно клонилась в сторону, дыхание становилось реже, глубже…

…Кто-то толкнул Чугункова в плечо. Он поднял голову. Генка Рыжов, секретарь соседнего карбюраторного завода, протягивал ему винтовку и пулеметные ленты. Колька тряхнул головой, оглянулся — Колонный зал Дома союзов был заполнен матросами и бородатыми солдатами в высоких серых папахах. На сцене собирали со стола президиума бумаги секретари горкома комсомола — пленум окончился. Над президиумом висел покосившийся лозунг: «Первый студенческий строительный отряд уезжает в Африку через неделю. Запись продолжается».

— Красногвардейцы Путиловского завода собираются у Госплана! — громко закричал в зале чей-то высокий голос.

«Почему Путиловский завод в Москве?» — подумал Чугунков.

— Коля, проснись! — продолжал трясти за плечо Генка Рыжов. — Революция в опасности.

Генка всегда обходил его, Чугункова, по взносам. И по росту рядов. И по торфяным горшочкам. И по обмену комсомольских билетов.

— В колонну по четыре стройся! — кричал все тот же высокий голос.

Голос был удивительно знакомый. Колька оглянулся. В проходе между стульями в небрежно накинутых на плечи бурках быстро шли Василий Иванович Чапаев и артист Бабочкин. Они взбежали на сцену.

— Там, — закричал Чапаев все тем же высоким голосом и показал шашкой на висевшую на стене картину «Выступление В. И. Ленина на III съезде РКСМ», — лучшие сыны революции головы свои кладут не жалеючи!

Сзади к Бабочкину неслышно подошел ординарец Петька. Что-то шепнул на ухо. Бабочкин кивнул.

— Кровью искупите! — лязгнув клинком, вложил Чапаев шашку в ножны.

Ахнули медью трубы. Серебристо вскинулись фанфары. Рванул на груди рубаху барабан.

Колька, опоясанный пулеметными лентами, стоял в колонне рядом с Генкой Рыжовым. Винтовочный ремень жег плечо. В груди рождался отчаянный холодок отваги и преданности.

— Полк, слушай мою команду! — кричал со сцены Бабочкин. — Повзводно, в колонну по четыре, ша-гом — арш!

Первыми двинулись с места бородатые солдаты и матросы. Покачивая штыками, они уходили из Колонного зала в затылок друг другу через картину «Выступление В. И. Ленина на III съезде РКСМ». Около картины в длинной кавалерийской шинели стоял Ф. Э. Дзержинский. Рядом, в кожаной куртке, с санитарной сумкой через плечо, Соня Журавлева.

Неистовым, нечеловеческим, режущим глаза взором пронзал Дзержинский каждого, кто переступал раму картины. Выдержать этот взгляд невозможно. Он обжигал. Высекал закипающую слезу. Брал сухой холодной рукой за сердце, выворачивал наизнанку. Заставлял вспомнить сразу всю жизнь. Дать клятву. Самую страшную. Самую преданную. До конца. До последней капли.

— Соня, — тихо позвал Колька, когда их шеренга поравнялась с рамой картины.

Дзержинский вскинул крылья бровей. Ударил Кольку стальным прищуром немигающих глаз. Строго улыбнулся — одними губами. Перевел взгляд на Генку Рыжова.

— Соня, — еще раз позвал Колька, позвал тихо, неуверенно.