Неотправленное письмо

Он перебросил телогрейку дальше, к заднему мосту. Кардан, погнутый Сенькой Сухаренко еще весной, теперь вроде бы даже стал прямее, хотя никто его и не думал специально выпрямлять. Колька проверил смазку, баллоны, штуцеры, барабаны. К его собственному удивлению, ничего не было повреждено, все было на месте. «Везет, — подумал Колька. — А другой раз за два километра до озера за водой поедешь, и обязательно какая-нибудь хреновина сломается».

Когда он вылез из-под машины, Сони на реке уже не было. Колька обошел передок, поднял голову и остановился. В нескольких метрах от него стояла Соня. Она стояла, заложив руки за голову, всю подставив себя длинным фиолетовым лучам уходящего за край земли низкого солнца. Она только что вышла из воды, от нее веяло речной свежестью, и на ее спине серебристо и глянцево блестели еще не просохшие капли.

Незнакомое и странное чувство возникало и ширилось в Колькиной груди. Это уже был не тот лихорадочный стук сердца и перехват дыхания, которые случились с ним, когда он увидел, как раздевалась Соня. Это было что-то новое — пугающее своим приобщением к не подлежащей раскрытию тайне и в то же время цепко втягивающее в какие-то запретные ощущения, сопротивляться которым было невозможно.

Впервые видел Колька Соню такой и так близко. Она стояла, чуть приподнявшись на носках, навытяжку перед солнцем, согреваясь в его потухающих лучах, и вся ее напряженная, вытянутая, круто изломанная в талии фигура — прямая легкая спина с желобком посередине, высокие тонкие ноги и то, женское, что бросает в жар, зажигает и одновременно вызывает улыбку, — все это, как бы отказываясь от чего-то, как бы оставляя позади себя что-то ненужное, было устремлено вперед, к горизонту, туда, где пламенеющее круглое солнце, кутаясь в траурные разводья первых ночных облаков, доживало свои последние багровые минуты.

Словно почувствовав, что Колька смотрит на нее, Соня медленно повернула голову к машине. Глаза ее были доверчиво прикрыты. Добрая, теплая улыбка тронула губы. Она будто бы звала к себе, будто бы приглашала разделить свое просветленное этим вечерним закатом настроение.

Огромное взволнованное Колькино сердце, ровно и сильно работая крыльями, бурно набирало высоту. Зрение и еще что-то другое, возбужденное и неловкое, торопливо фиксировали обнаженное Сонино тело: бугорки ключиц, неожиданно большую и приподнятую в повороте фигуры грудь, чуть выпуклый молочно-белый живот и опять то женское, тревожное и темное, что рождало горячую дрожь и оцепенение, которые хотелось как можно скорее сбросить с себя, от которых хотелось освободиться во что бы то ни стало.

Глаза Кольки рвались к прекрасному Сониному телу, не могли оторваться от него, но душа его была далеко. Стронутая с места необычностью новых ощущений, пораженная глубиной чувственного впечатления, она парила высоко над землей, в заоблачных высях, двигаясь к той внутренней переполненности, к тому сладостному соединению всех желаний и всех возможностей, которое и называется, наверное, счастьем.

Сотые, а может быть, даже тысячные доли мгновенья прошли с того мгновенья, когда Соня, повернувшись к Кольке с закрытыми глазами, слабо улыбнулась ему, но Кольке показалось, что прошла уже целая вечность. В золотистых лучах уходящего солнца последние капли воды на обнаженной Сониной фигуре были похожи на капли древней смолы, на зерна янтаря, которыми щедрые боги морей осыпают своих выходящих из рек и морей на сушу дочерей. Багровый отблеск заката делал Соню неземно́ возвышенной и величественной, покрывал бронзовым отливом все изгибы ее тела. Соня была сказочной наядой, богиней, царицей Олимпа — Герой, Афродитой, Венерой Милосской…

И в то же время это была своя, близкая, понятная, родная, любимая, одна-единственная на всем белом свете Соня Журавлева — друг, товарищ, жена, первая женщина на земле, самая надежная, самая верная, самая красивая, самая желанная, — с такими глазами, каких больше ни у кого нету, с такими руками, каких больше ни у кого нету, с такими плечами, каких больше ни у кого нету, с таким запахом волос, какого больше ни у кого нету…

На глазах у Кольки навернулись слезы. Он понял: то, что происходило с ним и с Соней, было моментом истины, вспышкой откровения, молчаливым объяснением, немой клятвой, обнажением сердец и сближением душ. И еще он понял: ему нужно умереть сейчас. Именно сейчас, сию же минуту, в это самое мгновенье. Потому что второго такого мгновенья, такого же великого и прекрасного, в его жизни больше не будет. Ему нужно умереть сейчас, чтобы навсегда сохранить в памяти этот вечер, этот закат, этот берег реки и эту щемящую, неповторимую минуту схождения с небес на него, на Кольку Чугункова, высшей земной благодати.

Сильнейший нервный разряд потряс тело Чугункова. Заломило затылок, ватными сделались ноги. Резкая боль в голове качнула в сторону. Судорога ударила в позвоночник. Каменно набрякли веки, Колька заплакал.