Неожиданный визит

Очки в роговой оправе, он стоит в строю и вместе с другими слушает приказ — очистить лес от партизан.

А если ему никто не приказывал? Он ведь хотел стать офицером, я знаю это из его писем. Он мог и сам вызваться. Нет, нет, слишком это страшно… Смерть, плен.

Скольких товарищей он уже похоронил! У них еще были могилы — у каждого своя. У живых еще было время копать мерзлую землю.

Я вижу: вот он вместе с другими бежит по снегу. Мороз, он в сапогах, в серо-зеленой шинели — на белом фоне прекрасная мишень.

Люди в лесу ждут, перед ними враг, захватчик, вторгшийся на их землю. Летит граната… Он, наверное, и заметить не успел, кто ее бросил. Эти люди были у себя дома, они знали здесь каждую тропинку, каждое дерево, а он должен был очистить от них лес.

Граната разорвалась прямо у его ног. Он умер сразу. Этот день — шестое декабря тысяча девятьсот сорок первого года — совпал с началом советского контрнаступления.

Что я вообще знаю об отце?

Он зачал меня, когда война еще не началась. При Гитлере, но в мирное время. Январь тысяча девятьсот сорокового минус девять месяцев — получается апрель тридцать девятого. До войны оставалось несколько месяцев.

В июне мать уже знала, что ждет ребенка — первого и, как оказалось, единственного.

Они были пять лет тайно обручены, за год до свадьбы объявили о своей помолвке, весной поженились. Их супружеская жизнь длилась целых восемь недель. И своя квартира была у моих родителей в Берлине, с тяжелыми занавесями, кожаными креслами, коврами, столовым серебром, фарфором. И представления о будущей жизни самые современные: оба работают, обедают только в ресторане.

Восемь недель настоящей семейной жизни — работа, возвращение по вечерам домой, разговоры, планы на будущее.

Четвертого сентября 1939 года моему отцу исполнилось двадцать шесть. Он был уже на фронте, стрелял в поляков, вероломно напавших на Германию. Я родилась в январе 1940-го, а он погиб в декабре 1941-го, за это время отец успел три раза побывать дома, на несколько дней приезжал в отпуск.

На снимке, сделанном в день моих крестин, лицо у него смуглое от загара, а лоб совсем белый. Это от каски. Вот осенняя фотография — родители в парке: он в элегантном костюме, она в шелковом платье, с младенцем на руках. И в зимний приезд — опять отец с матерью, а я в коляске. Тот же парк, только кругом снег.

На следующей странице альбома — я, уже почти двухлетняя, и мама. Она изо всех сил улыбается, но в глазах тоска. Эта фотография вернулась назад вместе с посылкой: рождественское печенье, жилетка. В посылку были вложены его кольца — обручальное и перстень с печаткой из топаза. Посылку он уже не получил.

Пал за родину в борьбе с большевиками. В их стране.

Дома отец сразу же снимал форму. Мне рассказывали, что он и мухи не мог обидеть. Однако отнял у старой русской крестьянки единственную корову. Он писал в письме, что попал в команду, занимающуюся реквизицией продовольствия.

Отец был высокий, широкоплечий, студентом фехтовал, занимался греблей, бегом. На фотографиях он выглядит невероятным щеголем. Не выносил запаха табака, — брат, когда возвращался с танцев, должен был вешать свой пропахший сигаретным дымом костюм в прихожей.

Воспитывали мальчиков строго. В шесть часов они обязаны были являться домой, за опоздание оставляли без ужина. Бабушка рассказывала, что, когда отец был маленьким, он мог при гостях часами спокойно сидеть в уголке и играть, не привлекая к себе внимания. Второго такого воспитанного мальчика не было во всем Шведте.

В Грайфсвальде, где в конце концов обосновались родители отца, их семья занимала видное положение. Бабушка давала уроки сыновьям богатых крестьян из близлежащих деревень. Дед после защиты диссертации много лет занимал должность конректора гимназии, что и высечено на его могильной плите. Ровно в двенадцать, с началом большой перемены, он являлся домой обедать. При первых звуках колокола бабушка снимала с плиты картошку.

Брат отца был на два года его моложе, а погиб на два года позже. Тоже на войне. Бабушка пережила его на двадцать семь лет, дедушка — на четыре года.

Отца я, конечно, не помню. Но выросла я с ним, с рассказами о его любимых детских словечках, его детских проказах. Среди фотографий, на которых он всегда близоруко щурится. Я знала, что у него на щеке был шрам от рапиры, а ладони в мозолях от гребли, мне без конца рассказывали о том, какой он был добрый, о его юморе, спокойном характере, о его размашистой походке, увлечениях в юности, о том, какие у него были локоны в три года. Перстень с топазом сузили для меня, и я его никогда не снимала. Изо дня в день мне повторяли, что я вылитый отец: та же походка, тот же спокойный нрав, при этом его порывистость и восторженность. И руки у меня большие, как у него, и веки тяжелые.

Мать и бабушка любили меня за то, что я была его ребенком. Подумать только, даже интонации те же, а ведь она не видела его в сознательном возрасте!

Девочка лицом в отца — значит, будет счастье без конца, — напевали они каждый вечер, склонившись над моей кроваткой.