Неожиданный Владимир Стасов. ПРОИСХОЖДЕНИЕ РУССКИХ БЫЛИН

Наконец, что касается до застав богатырских, так часто упоминаемых нашими былинами, то это опять-таки чисто-восточная подробность азиатских поэм и песен. В "Магаванси" (постоянно изображающей нам нравы и жизнь индийские) часто упоминаются заставы богатырские, иногда на берегу реки; в "Шах-Намэ" также много раз речь идёт о том, что на границе, входном рубеже царства, живёт то или другой главный богатырь (всего чаще в этом качестве опоминается Рустем, как у нас Илья-Муромец), и при нём подчинённые богатыри и войско; в случае нужды царь призывает их от границ царства к себе на помощь. В монгольских, калмыцких и сибирско-тюркских поэмах встречаем то же учреждение. На границах царства или ханства стоит то два, то большее число богатырей, всегда чётное и круглое, тем самым доказывающее свою нереальность. Иногда это число доходит до 60. Обратимся теперь к составу нашей богатырской дружины. Она состоит из богатырей разного сословия и разных областей, сошедшихся ко двору князя Владимира и оттуда отправляющихся на богатырские подвиги, в одиночку или партиями, — по собственному вызову или по приказанию княжескому. Но какие это разные сословия? Илья Муромец — богатырь-крестьянин, Добрыня — богатырь-князь, Ставр-богатырь-боярин, Алёша — богатырь-попович, Иван Гостиный сын и Соловей Будимирович — богатыри из купцов и т. д. Судя по названиям, в этой дружине действительно присутствуют чрезвычайная разносоставность, разносословность; но, рассматривая дело ближе, мы находим две вещи: первая, что, кроме названий, тут нет налицо никаких черт древних русских сословий, и вторая, что сословные названия являются здесь вследствие причин, лежащих не в самих былинах а в их восточных первообразах. Илья Муромец считается у нас представителем русского крестьянства. Но "крестьянство" не есть ещё исключительная принадлежность его одного, а и многих других иноземных богатырей, и в нашем Илье нет таких черт, которые бы указывали собственно на русского крестьянина: напротив, именно те самые "крестьянские" подробности, которые рассказываются про Илью, почти в тех же самых словах и в той же самой последовательной связи с дальнейшими событиями рассказа встречаются и при имени тех восточных богатырей, которые кажутся нам древними прототипами Ильи Муромца. По былинам, наш Добрыня — князь. Но спрашивается, чем он князь? Кроме титула, мы не открываем в нём ничего княжеского, и он ровно ничем не отличается от остальных богатырей, не князей. Отношения к другим, условия жизни, общий облик, власть, подвиги, манеры и обращение, костюм — решительно всё одинаково у него с другими богатырями. Пусть у него отнимут титул, и никто никогда не догадается, что в лице Добрыни мы должны видеть древнего русского князя. А могло ли и должно ли бы так быть в ту эпоху и в тех обстоятельствах, где описывается этот богатырь? Нет, наш Добрыня в былинах ни по чему не имеет права быть признан князем; но есть, кажется, несомненные доказательства, почему он у нас зовётся князем. Мы видели выше, что тот герой восточных поэм и песен, которых Добрыня является позднейшим русским эхом, человек не простой, не богатырь обыкновенного рода, а всегда лицо высокого царского или княжеского происхождения: Кришна Гаривансы происходит из царского дома, Рама и Арджуна — оба царевичи, Шюню и Суну — ханские сыновья. Многое в нашей былине о Добрыне изменилось в сравнении с азиатскими первообразами, исчезли многие мотивы и подробности, но титул героя остался, и иноземный царь, царевич или ханский сын превратился в русского князя. Ставр-богатырь — боярин. Но почему он боярин? Потому что в первоначальных восточных рассказах герой — человек не простого, а высокого рода: по Магабгарате он не только царь, но даже существо сверхъестественное, почти божественное. По дороге из Азии к нам герой рассказа спускался но степеням звания всё ниже и ниже, стал наконец не больше как боярином, но всё-таки сохранил в себе ту черту, что он родом выше других действующих лиц этого рассказа, — кроме самого князя Владимира, который тут, в былине, занимает место того верховного бога, который в рассказе Магабгараты назван Брахмой. Но, кроме имени боярина, Ставр не представляет в былине ровно никаких черт русского боярства. Почему и для чего наш Алёша есть попович? Имеет ли это происхождение какое-либо отношение к его подвигам, к событиям его жизни? Нет, никакого. Единственные следствия названия "попович" — те в былине, что при первом приезде Алёши в Киев князь Владимир хочет посадить его, из почтения к поповскому его происхождению, на большое место, а при брани все его укоряют "породой неуклончивой, неустойчивой, глазами завидущими, руками загребущими". Но всех этих качеств он нигде не оправдывает на самом деле: в былинах, где действует Алёша Попович, нет таких событий, где бы этот богатырь на самом деле оказывался неуклончивым, неустойчивым, завистливым и загребущим. Притом мудрено предположить, чтобы при князе Владимире, только что принявшем христианство, могли уже образоваться такие иронические понятия о духовном сословии. Кажется, нельзя сомневаться, что все эти выражения принадлежат периодам позднейшим. А что касается до самого прозвища "попович", то оно по-видимому, есть потерявший первоначальное своё значение отголосок чужих оригиналов, и, если мы пройдём в памяти те оригиналы, с которыми нам приходилось сравнивать русские былины, то без труда откроем, каких именно. Наш богатырь-попович, вероятно, не что иное, как последнее эхо богатырей-брахманов, какими наполнены брахманские и буддийские поэмы и песни. В древней Азии мы встречаем богатырей из касты духовных (т. е. брахманов), как встречаем богатырей из касты царей-воинов (т. е. кшатриев), и если одним из представителей последних у нас является Добрыня, то одним из представителей первых мы можем считать Алёшу Поповича. В поэмах и сказках древней Азии многое зависит от того, какого происхождения герой: кшатрийского или брахманского. Это надо сказать столько же про отношения его к прочим действующим лицам рассказа, как и про отношения его к богам, участвующим здесь в событиях. Что касается до богатырей-брахманов, то они всегда живут в монастырях, из них выходят на свои подвиги, туда же возвращаются после окончания похождений (если только не делаются в конце рассказа царями людей или духов): во всяком случае, боги совершенно особенным образом покровительствуют и помогают им, за прежнее их благочестивое подвижничество. Одним из самых наглядных примеров могут служить история брахмана-богатыря Видушаки, занимающая целую четверть III книги Сборника Сомадевы, и история брахмана-богатыря Сактивеги, наполняющая собою почти всю V книгу того же сборника. Мы привели выше некоторые эпизоды из их многочисленных похождений, при разборе былин о Садке и о Дунае; обе же их истории рассказываются у Сомадевы, в полном их объёме, для доказательства того, что мужественный человек может достичь всего на свете, и счастья, и высших почестей, когда опирается единственно на себя и на помощь богов: первый из этих двух брахманов-богатырей делается под конец рассказа царём, второй — царём духов, и оба получают в жёны царевен-красавиц. Всё это не вошло в наши пересказы как лишнее или слишком нам чуждое, и уцелело одно название "попович", так что при этом в Алёше Поповиче нет никаких черт "поповства" точно так же, как в Добрыне-князе нет никаких черт "княжества". Относительно же падкости Алёши Поповича до женщин, его русского донжуанства (выражаемого как-то очень странно выражениями былин: "насмешник женский", "бабий пересмешник", "охоч был смеяться чужим жёнам, красным девушкам"), то достаточно будет заметить одно: главный его подвиг по части женской — это сватанье за жену Добрынину, во время отсутствия самого Добрыни. Алёша Попович успевает обмануть самого князя Владимира своими ложными рассказами о смерти Добрыни, а жену Добрынину он льстивыми речами или даже приневоливаньем склоняет на свою сторону, и все его хитрости разрушаются возвращением Добрыни. Но каждая из этих подробностей и все они вместе идут, как показано выше (в разборе былины о Соловье Будимировиче), из оригиналов восточных и потому не могут служить для выводов о русском характере и складе русского богатыря-поповича. Почему Илья Муромец является у нас по преимуществу старым богатырём? Конечно, потому, что восточные прототипы его всегда изображены старыми, проживающими гораздо большее число лет, чем все остальные богатыри. Во-первых, уже в детстве он просидел на одном месте 30 лет, подобно тому, как его первообразы сидят или лежат на одном месте кто 40, кто 70 лет (какое детство!); а потом главный прототип Ильи, Рустем, почти постоянно изображается пожилым, старым. Иначе оно не могло и быть, когда, по "Шах-Намэ", большинство персидских царей мифологического времени царствуют по нескольку сот лет (например, Джемшид 700 лет, Зохак — 1000, Феридун — 500 и т. д.), а Рустем живёт и действует при нескольких таких царях: Минучер царствует 120 лет, Кей-Кобад — 100, Кей-Каус — 150 и Кей-Хозру — 160, Лограсп — 120, Гуштасп — 120. Ясно, что Рустему (и, значит, его отголоску, Илье Муромцу) необходимо было получить эпический облик богатыря старого, седого. Такого характера не могли иметь другие наши богатыри, потому что прототипы их идут из таких поэтических созданий Востока, которые не имеют претензии быть, как "Шах-Намэ", историческими летописями своего отечества, и не заключают никакого систематического, связанного цифрами изложения заключающихся там бесконечно многочисленных, не сплочённых вместе эпизодов. Поэтому эти герои не имеют никакой побудительной причины стариться, весь свой век остаются юными, и вот таким-то образом и наши русские отголоски их — Добрыни, Алёши, Дунай, Соловьи и т. д. — все молоды. Один Илья Муромец стар и сед.