Непарадный Петербург в очерках дореволюционных писателей

Но можно было встретить здесь и «личностей» с более длинной и часто поучительною историей в прошлом.

Всеобщий смех «бродяжной» возбуждал, например, простоватый малоросс, который «из-пид Полтавы» явился в Петербург, чтобы подать какое-то прошение. Но бедный хохол чего-то не сообразил насчёт столичных порядков и прямо из «Комиссии прошений» очутился в части под арестом. Тут он очень забавно жаловался на свою участь и, потеряв всякую охоту подавать прошения, просил только об одном — чтобы его поскорее «к жинци» отпустили. Но, в качестве именующегося, (он не захватили с собою паспорта) ему предстояло быть препровождённым на место жительства не иначе, как по этапу.

— Оде! Я й сам бы скорышенько доихав! — удивлённо протестовал честный малый и при этом безнадёжно приговаривал, — теперечки вже треба хлиб сбирать, а вони меня держут… а в нас у цим рику страсть як хлиба вродило!

С месяц он «посидел», прежде чем окончилась о нём переписка, и он дождался отправки на родину.

Содержался дня два в «бродяжной» и смуглолицый, с черными крошечными глазами турок в своём национальном костюме. Как и за что попал он под арест, невозможно было от него добиться, так как он ни слова не говорил по-русски. Он только испуганно глядел по сторонам, да безнадёжно указывали на язык. Надо было видеть, как его лихорадило от страха, когда его заперли за решёткой вместе с новыми товарищами. Он, вероятно, вообразил себя в Стамбуле и вспоминал его суровые обычаи. Многие утверждали даже, что ему мерещится длинный мешок, в который ему затягивают голову, и слышится грозный всплеск и ропот Босфора… Так ли это было на самом деле, или нет, трудно было дознаться; только напуган он был очень. Осторожно поджавши под себя ноги, он был так трогательно печален, черные глаза его так часто застилались слезами, что кругом поминутно затихали обычные шуточки, и воцарялось молчание, полное безмолвного не то любопытства, не то участия. Он посидел недолго. Дня через два его освободили, так как турецкое посольство согласилось выдать ему денег на обратный проезд на родину.

Кроме этих двух, сидели на «бродяжной» ещё один «именующийся» уже с совершенно сказочной историей.

Начать с того, что внешний вид его невольно обращали на себя всеобщее внимание. Он был одет в серый арестантский балахон, с жёсткими котами на ногах, и при этом носил очки в золотой оправе, что приводило в неописанное удивление всех его товарищей. Из его собственного рассказа можно было с достаточною ясностью понять лишь следующее. Служили он чиновником в Петербурге, но, получив более выгодное частное место в провинции, вышел в отставку и направился чрез Москву к месту назначения. Из Москвы ему пришлось ехать в сторону сотни две вёрст на почтовых. Не доезжая вёрст двадцати до какого-то уездного городка, с ним случилось то, что нередко случается с русскими отважными путешественниками: ночью, проездом через лес, на него напала шайка грабителей, которые, избив его до беспамятства и обшарив до последней нитки, скрылись вместе с ямщиком, который был с ними в заговоре, и оставили его лежать на большой дороге. Кем он был подобран, он не помнил; он очнулся только на койке земской больницы.

Исправник, снимавший с него первый допрос, и слушать не хотел о его «хитросплетённой истории». По выздоровлении, он, как бродяга, был доставлен в Московскую пересыльную тюрьму. Из пересыльной тюрьмы он месяца через два был «препровождён» по этапу в Петербург, так как указал на своих прежних товарищей по службе, которые могли засвидетельствовать его личность.

Действительно, «именующийся» был скоро признан и аттестован тем самым лицом, за которое он себя выдавал. Из «бродяжной» каморы его перевели в «благородную», сообщив, что отныне он свободен, может оставить казённое платье и идти, куда ему угодно. Но тут-то и встретилось главное затруднение: ему решительно не во что было переодеться. Из собственных вещей у него только и были, что очки, да и теми ссудил его, в виду его абсолютной близорукости, молодой доктор земской больницы, более доверчивый, нежели местный исправник, к его многострадальной истории. За неимением собственного платья, он промаялся, в части ещё с неделю, не зная, что предпринять. Наконец, общими усилиями его товарищей по заключению, «господ благородных», был совершён действительно благородный поступок; несчастного кое-как экипировали с чужого плеча. В панталонах, едва хватавших ему до щиколоток, и в пиджаке, едва прикрывавшем поясницу (на беду он был замечательно худ и необычно высокого роста), вышел он на свободу, растроганный и умилённый добротою и участием своих случайных товарищей по заключению.

Примеры, приведённые мною, — исключения из общей типически-неизменной ассоциации элементов, составляющих обычный контингент населения «бродяжной».