Непарадный Петербург в очерках дореволюционных писателей

Несравненно большую близость к типу завсегдатая «бродяжной» представлял собой крепкий краснощёкий субъект, бывший дворовый человек, приведённый по этапу в Петербург «из-под самого Таганрога», где он служил то кочегаром на пароходе, то приёмщиком угля на железной дороге. Целых три года прожил он в тех местах без паспорта, честно зарабатывая свой хлеб. А ушёл он туда совсем ещё мальчиком, году по шестнадцатому. Отец его с братом, бывшие дворовые, занимались на селе сапожным ремеслом, снабжая своим товаром рабочих соседней фабрики, а его отпустили на заработки. Сначала мальчику приходилось плохо, — «нужда, всего хватил», однако — «обтерпелся» и зажил «даже очень хорошо». Выдавались месяцы, что он зарабатывал при приёме угля рублей по восьмидесяти в месяц; тут уж об отце с братом он совсем забыл и думать; отец в письмах сперва только журил его, требовал или денег, или чтобы он сам вернулся домой. Наконец, паспорта отец ему не выслал, затеяв «силой вернуть». Жил он три года без паспорта; однако, «трудно показалось», так как без билета не везде принимали. В виду таких обстоятельств собрал он сотенную, послал домой и адрес свой объявил, чтобы паспорт «беспременно выслали». Но старик-отец рассудил иначе: денежки он припрятал, а сына стал требовать по этапу. Малый простить себе не мог, что сам же и «дал накрыть себя», указал своё жительство. — «И зачем было объявляться? — сокрушался он, — нешто выйдет теперь из меня помощник в сапожном ремесле, да я почитай, и шило-то держать уже в пальцах разучился!»

Таких беспаспортных скитальцев по воле родителей или сельского общества, целыми партиями, по требованию волостных правлений, водворяют, в силу различных бытовых и экономических соображений на место родины. Одному оказали почёт — выбрали в старосты; он проклинал своё избрание, и по этапу препровождался к исполнению своей должности.

Относительно «бродяг» собственно «столичных» приходится сказать нечто иное. Это отнюдь не мощные «богатыри свободы», пускающиеся, вопреки всему, на чужедальную сторону искать счастья, это просто мелкие жулики, воришки, обитатели подвальных трущоб, описанных и не описанных нашими романистами. Между другими «бродягами» этого сейчас узнаешь и по внешнему виду: тощий, сгорбленный, испитой, с зелёным, болезненным цветом лица; его слышно издали по глухому кашлю, выходящему словно из надтреснутой груди…

На него и жалко, и гадливо глядеть. С ним нет никакой охоты заговорить.

Начнёт ли он рассказывать «свою историю», на первом же слове соврёт; заслушаетесь ли вы его случайно, он обчистит ваши карманы… Это — паразит столичной жизни; но это прежде всего — петербуржец pur sang[158]. Тяжёлым бременем легла на него мощная рука «цивилизации» и без малейшего труда раздавила между своими пальцами. Это — не откровенный стихийный «протестант» и не «вольная казацкая сила». Но, он, пожалуй, сильнее и того, и другого. Это — «ржа»[159] цивилизации. А ржа точит и железо.

Не мешает сказать несколько слов и о так называемой «пьяной» камере.

Она вполне заслужила своё название. К ней невозможно без отвращения близко подойти свежему человеку. От неё разит горелым запахом сивухи, как от стоустого пьяницы в период запоя.

Обитатели в ней никогда не переводятся. Во двор каждого полицейского дома то и дело въезжает извозчик за извозчиком, с дворником во главе и какою-то бесформенной перекинутой поперёк линейки кладью, которая при ближайшем рассмотрении оказывается почти живым существом — человеком «в безобразно пьяном виде».

Из головы одного кровь льётся, как из зарезанного барана; другой — еле прикрыт разодранной пополам рубахой; третий утирает окровавленный нос мокрыми пальцами и ими же размазывает себе щеки; четвёртый… но я щажу брезгливость читателя. Стоит только часа два-три понаблюдать особый вход, ведущий в эту «пьяную камеру» (особливо в праздничный день), чтобы и не особенно впечатлительному человеку весь Божий мир показался одной сплошной клоакой.

Таких «пьяных камер» в каждом полицейском доме обыкновенно две: одна для мужчин, другая для женщин, которые в пьяном виде ещё более отвратительны, чем мужчины. Помещаются эти камеры всегда в нижнем или даже подвальном этаже. Всех пьяных, по мере подвоза, сваливают в одну общую кучу до тех пор, пока и для «городничего больше места не окажется». Тогда направляют свежий подвоз в другой, ближайший полицейский дом.

Каждого заарестованного пьяного, прежде чем запереть в общую камеру, тщательно обыскивают и отбирают от него не только всё ценное, но даже снимают и верхнее платье. Эта предосторожность необходима в виду самого настойчивого поползновения на обворовывание друг друга. Попадаются такие, что нарочно притворяются бесчувственно пьяными, чтобы в качестве волка попасть в овчарню. Опустошения тогда «в пьяной камере» бывают весьма значительные.