Неподвижная земля

Дрянь, подумал он. Тварь. Жена у геолога должна быть как те рыбачки, которые на берегу встречают мужей с моря. Или никакой не должно быть. Кому теперь нужна нефть, которую он нашел? И лучше бы не было с ним Токе в ту ночь, когда к их юрте подъезжал всадник. Знакомые ее не узнавали! Небось думали — она так сильно переживает разлуку с любимым мужем!.. И — вдруг, разом — нахлынули слова, тысячи слов, написанных в письмах… письма он — дурак, непроходимый дурак — поторопился отослать, и какая-нибудь школьная подруга получит их и найдет способ переправить, потому что ей — хоть и невообразимая у нее любовь — интересно же, как выворачивается в своих никому не нужных писаниях доверчивый кретин, бывший ее муж! С кретином всегда интересно, он весь виден, как в рентгеновском кабинете!

Ему стало нестерпимо стыдно. Гул в ушах нарастал, будто шторм на море, который сегодня с утра начал набирать силу… Потом стало тихо. Белышев поднялся со скамейки на почте, вышел — и побежал по улице, увязая в песке, в порт.

— Ушла лодка? Лодка, на которой мы пришли?

— Куда ушла? Не видишь, какая волна? Никого мы не выпускаем, теперича на три дня норд задул.

Казахские юрты стояли на окраине Форта. Токе был у себя — он развалился на подушках, окруженный младшими детьми и внуками. И Смагул тут же — сидел и пил чай.

Увидев Белышева, Токе сел.

— Токе спрашивает — что случилось у Белыша, что надо? — поднялся ему навстречу Смагул.

— Ничего. Лошадей, — ответил он, и его собственный голос доносился издалека.

— Куда ехать?

— Туда. Назад. Откуда мы приехали.

Он не мог вспомнить сейчас, как называется тот рыбацкий поселок.

Где-то вдали Смагул и Токе поговорили по-казахски. Смагул снова обратился к нему:

— Токе говорит — я с тобой поеду.

Потом они скакали в песках, и Белышев следил за Смагулом. — Смагул шел первым, выбирая самую короткую дорогу.

Белышев дал волю мыслям, которые прежде гнал от себя, когда они нет-нет да обжигали его. «Милый», — пишет она. Нашла подходящее место для этого слова — в самом что ни на есть распрощальном письме, прощальнее не бывает. В их жизни она была более сдержанной. А когда он упрекал ее, отвечала: «Зачем тебе слова, когда все и так понятно…» Но вот ведь — «милый» понадобилось ей все же. И «прощай» и точка… Без подписи. Как анонимка, которую на него написали в горном институте, что он — сын священника. Но там хоть разобраться можно было, что его отец до смерти проработал фельдшером.

Он случайно заметил, что едут теперь шагом.

Он нагнал Смагула.

— Почему так медленно?

— Конь живой… Парус нету, как на лодке. Потом опять быстро будем.

Долгая стремительная езда привела Белышева в себя, и в голове у него сейчас стало ясно и четко, как бывает осенью в горах: виден малейший изгиб, малейшая складка на дальних склонах. Бесполезно гнаться за письмами. Катер из Красноводска — его ждали в день их отъезда к вечеру. Катер пришел еще до шторма и забрал всю почту. Письма уже не вернешь. Как не вернешь тот позавчерашний день с его надеждами.

Они остановились покормить лошадей и самим поесть. Белышев возле костра, не ощущая вкуса, жевал то, что передавал ему Смагул, — пухлые баурсаки, которые испекли к приезду Токе, холодное мясо, грыз шарики курта.

— Ничего не выйдет, — сказал Белышев Смагулу. — Мы опоздали…

— Куда?

— Я хотел забрать письма, которые отправил… Но почтовый катер уже побывал там. Жаль, я только сейчас это сообразил.

Смагул молча слушал.

Он еще не научился, как Токе, владеть собой. Белышев подумал: Смагул беспокоится, что будет с ним… Они же договорились — Белышев берет его с собой в Баку и устраивает на подготовительные курсы при рабфаке. И Токе, как старший, дал согласие на это.

— Ничего, Смагул, — сказал Белышев. — Мы с тобой переплывем море, и все будет как условились. Мне все равно придется в Баку — сдать отчет.

— Почему — я думаю? Я не думаю, — отозвался Смагул.

«Что ты наделала, Валя, — сказал он ей. — И главное, уже ничего нельзя изменить или исправить».

Трудное это занятие — проявлять мудрость в двадцать восемь лет. Но лучшего выхода не было. Он продолжал разговор со Смагулом — что сперва придется и в Красноводск, и пусть Смагул поживет там эти два месяца у каких-нибудь родственников. А сам твердил — ничего, после похода и мне обещали длительный отпуск, и я тоже поеду куда-нибудь отбивать чью-нибудь жену… Им можно, — а мне нельзя? Будьте вы там счастливы!

За разговором со Смагулом, за словами, обращенными к самому себе для утешения, он знал, что эта пустота — навсегда, и одиночество — навсегда, и никогда ни с кем у него не будет того, что было с Валей. Как это ни странно, но он уже мог без боли называть про себя ее имя. Так он трогал онемевшую от долгого сидения в седле ногу — и ничего не чувствовал.