Неповторимый. Повесть о Петре Смидовиче

— Уже арестованы полторы сотни студентов Петровской академии за то, что предъявили начальству самые элементарные требования. Мы, студенты университета, протестуем против этой расправы. Мы протестуем против жандармского устава, который душит студенчество. Долой устав!

Бородача сменил Смидович:

— Мы должны потребовать от правительства свободы слова, свободы дискуссий, свободного обмена мнениями, ибо только в обстановке полной свободы может родиться истина!

Среди возбужденной студенческой толпы Смидович заметил несколько профессоров и приват–доцентов. Он узнал щуплую фигуру Тимирязева; бородка, лопаткой, воинственно торчала, глаза смотрели ободряюще и добродушно.

А поздно ночью в комнату, которую Смидович снимал в плохоньких номерах Навроцкого на Знаменке, постучали. Он открыл дверь и увидел жандармов.

— Господин Смидович? По распоряжению градоначальника, мы должны произвести у вас обыск. Извольте одеться.

Обыск был короткий и поверхностный. Забрали письма, бумаги, книги, все переписали, дали подписаться под протоколом и вывели на улицу, где поджидал громоздкий тюремный возок. В нем уже были «пассажиры». И когда Смидович, с подушкой и одеялом под мышкой, вошел внутрь, раздались веселые приветственные возгласы.

— А, Петр! — Он узнал голос товарища по студенческому совету, медика Николая Семашко. — Оказывается, это мы тебя так долго ждали!

— Ну что, теперь, выходит, все в сборе? — поинтересовался жандарм, усаживаясь на переднее сиденье.

— Какое там все, нас много! Всех не арестуете, — ответил Смидович.

— Это как сказать, молодой человек. Ежели понадобится, всех упрячем за решетку. Дайте срок.

— Нельзя ли узнать, куда нас везете? — спросил Семашко.

— Почему ж нельзя? Можно. В Бутырки, молодой человек, в Бутырки. Там вашего брата уже предостаточно собралось.

— Что ж, веселей будет, — беспечно заметил Смидович.

— Да уж веселье, знаете ли, не из лучших.

Бутырская пересыльная тюрьма, куда поместили арестованных, не так давно была переоборудована для содержания в ней политических заключенных. В Пугачевской и Полицейской башнях устроили одиночные камеры. Часовую приспособили для общего заключения. Туда и попали студенты.

И все–таки в тюрьме оказалось весело. Многие были знакомы или дружны, обнимали вновь прибывших, шутливо поздравляли друг друга с боевым крещением, острили.

— Наконец–то мы не боимся, что нас арестуют! — воскликнул Смидович. — Честное слово, я чувствую себя прекрасно!

Двери общей камеры, где содержались студенты, не были закрыты, и туда то и дело вводили новых арестованных. Смидович вглядывался в молодые возбужденные лица — не появится ли кто из знакомых? — и обрадовался, увидав врача Сергея Мицкевича, с которым познакомился год назад на студенческой сходке. Молодой среднего роста человек с серыми веселыми глазами, он вошел в камеру стремительной легкой походкой.

— Ба! Знакомые все лица! — воскликнул Мицкевич. — Здравствуйте, товарищи! — Он горячо пожал несколько протянутых ему рук. — А вы знаете, друзья, Василий Осипович Ключевский собирается подписать или уже подписал петицию о нашем освобождении! В числе сорока двух профессоров.

Петиция подействовала.

Уже на четвертый день некоторых стали освобождать из тюрьмы — «за недостаточностью улик».

Смидовича на допрос вызвали одним из последних. Надзиратель привел его в тюремную контору, где находились какие–то чины из судебной палаты. За столом сидел старик в пенсне, очевидно, старший среди прибывшего начальства. Услышав фамилию Смидовича, он взял из лежавшей перед ним пачки нужное дело и углубился в чтение.

— Садитесь, Смидович, — сказал он, продолжая листать бумаги.

Смидович сел, решив терпеливо ждать, чем решится его участь.

— Я удивляюсь вам, господин Смидович, — судейский чин наконец поднял на него воспаленные глаза. — Я удивляюсь, как это вы, сын дворянина, всеми уважаемого в Туле помещика, связались вдруг с кучкой бунтовщиков. Я, конечно, понимаю, что при сем вами двигали, так сказать, возвышенные чувства — борьба за справедливость, против зла и так далее, и склонен думать, что вы стали игрушкой в руках заговорщиков, которые смеют посягать на самые устои империи, на святая святых господствующего в России строя. Я хочу верить, что крамольные речи, которые произносились на заседаниях совета студенческих землячеств, равно как и тот гнусный пасквиль на государя императора, который чья–то преступная рука внесла в патриотическую брошюру господина Ключевского, не имеют к вам прямого отношения.

— Сожалею, но должен вас огорчить, — перебил Смидович. — Все, о чем вы изволили напомнить, имеет ко мне самое непосредственное отношение.

— Вот как! — Голос судебного чина из елейно–приторного стал жестким и резким. — Я надеялся, господин студент, несколько облегчить вашу участь, смягчить наказание, которое вы заслуживаете, но коль вы отказываетесь…

— Да, отказываюсь! — упрямо подтвердил Смидович.