Неповторимый. Повесть о Петре Смидовиче

— Тогда я вынужден пресечь вашу бунтовщическую деятельность. Вам придется оставить надежду на получение дальнейшего образования и выехать в Тульскую губернию к родителям под гласный надзор полиции. Там у вас найдется время задуматься над собственным поведением и заодно понять, что пощечина, которую вы осмелились дать одному весьма влиятельному лицу, не осталась безнаказанной.

Несколько дней Смидович еще жил в Москве и успел получить письмо от отца. Гермоген Викентьевич никогда не проявлял по отношению к детям особой нежности, но по–своему любил их. Сына в письмах он обычно называл «дорогой Петя» или «милый друг Петя», но это последнее письмо начиналось отчужденно и сухо: «Петр Гермогенович». «Меня не удивляет, — писал отец, — что с тобою случилось: при твоем направлении и при твоих взглядах этого можно было ожидать. Я не знаю, в чем заключались беспорядки и какое участие ты в них принимал… во всяком случае ты не устранился от них… в противном случае ты не получил бы приглашения удалиться из Москвы… К чему ты стремишься и на что надеешься? Иль мало было у нас горя и ты хотел еще прибавить?.. Одно я могу вывести в заключение: никого ты не любишь и никого не жалеешь».

Петр Гермогенович зажмурился, прочитав эти строки… Нет, он любил отца, любил мать, но пойти по другой дороге в жизни уже не мог,

Глава третья

Каменный, унылый, типично петербургский дом, в котором Смидович снял комнату, стоял в центре рабочего квартала, возле церкви Михаила–Архангела, на шумной Московской улице и почти весь был заселен рабочими с близлежащих заводов — Паля, Максвеля, Александровского, Семянниковского.

— Вид на жительство у пана, надеюсь, в порядке? — было первое, что спросила у Смидовича при знакомстве хозяйка, Тереза Станиславовна Тарковская, маленькая хлопотливая женщина с худым серым лицом.

— В полнейшем. — Петр Гермогенович протянул ей заграничный паспорт. — А пани, если не ошибаюсь, полька?

— Так, так… О, пан ест бельгиец! — почтительно промолвила хозяйка.

— Эдуард Куртуа к вашим услугам! — Смидович галантно раскланялся, как и полагается всякому иностранцу, прибывшему из цивилизованной страны в этот далекий и холодный Петербург.

— Однако пан хорошо говорит по–русски, — удивилась хозяйка.

— Мой отец долго работал в России, и все мое детство прошло в этой стране, — ответил Смидович…

Сегодня, как обычно, он встал вместе со всеми, за час до гудка. Было еще совсем темно, и над колодцем двора в холодном декабрьском небе висели крупные зимние звезды. Первой всегда поднималась пани Тереза. Петр Гермогенович слышал, как она гремела посудой на кухне — готовила завтрак ему и двум своим сыновьям, Генрику и Стасу, тоже рабочим.

— Пан Эдуард, проше вставать! — Тереза Станиславовна привычно стукнула в дверь комнатушки, которую занимал Смидович.

Квартира была в двадцати минутах ходьбы от литейно–механического завода Семянникова, куда он устроился на работу электриком, и сразу понравилась ему. Хозяева жили небогато, но чисто, не скандалили, не напивались по праздникам и как будто не были на подозрении у полиции, что также имело для Смидовича немаловажное значение. Два сына пани Терезы работали поблизости, на Александровском заводе, старший — слесарем, младший — литейщиком. Каждое утро Петр Гермогенович наскоро завтракал вместе с ними, но на работу уходил позднее.

Он любил эти утренние часы, когда в густом инее деревьев дробился свет электрических фонарей, горевших на Московской. Не спеша шагал по уже расчищенному коночному пути с блестящими узенькими рельсами мимо Спасской и Петровской мануфактур, ярко освещенных и гудящих всеми своими станками.

Рядом со Смидовичем группками шли рабочие, их становилось все больше и больше, толпа росла, заполняя всю Московскую от тротуара до тротуара. Людской гомон и скрип шагов по снегу заглушались голосами зовущих на работу гудков.

Те несколько минут, которые тратил Петр Гермогенович на дорогу, не пропадали даром: на морозном воздухе так хорошо думалось.

Вчера он, кажется, избавил рабочих медницкой от шпика, который числился там отметчиком. Это был тщедушный недалекий человек с козлиной бородкой и по–кошачьи желтыми, чуть навыкате, глазами. Он напоминал кошку и своей мягкой, неслышной походкой, позволявшей ему незаметно подкрадываться и подслушивать. Рабочие метко прозвали его Тенью и даже забыли его настоящую фамилию — Соколовский.

В медницкой давно «раскусили» отметчика, поняли, кто он, на кого работает, и не упускали случая поиздеваться над ним. Особенно доставалось шпику во время обеденного перерыва. Так было и вчера, когда, оставив свои молотки и наковальни, рабочие пили чай за длинным общим столом.

— Скажи–ка, Тень, сколько ты у них зарабатываешь? — спросил один из них, расчесывая пятерней густую бороду. — Рубля четыре небось, не боле.

— А тебе что? — вяло огрызнулся шпик.

— Дрянь ты все–таки, — равнодушно сказал другой рабочий. — Черту душу продал за четыре целковых в месяц.

— Да отстаньте вы… Откуда вы взяли? — у Соколовского воровато забегали глаза.