Неповторимый. Повесть о Петре Смидовиче

— Да? — Удивился ротмистр. — Но я вас спрашиваю не о том, господин Куртуа. Я спрашиваю, знакомо ли вам содержание этого листка?

Смидович задумался лишь на секунду.

— Да, я видел несколько таких листков на заводе, — сказал он. — Даже нашел один в кармане собственного пальто.

— Наконец–то! — съязвил молчавший до этого прокурор. У него был вид человека, которому не терпится как можно скорее расправиться с крамолой. — И что вы сделали с этим листком далее, господин Куртуа?

— Прочел, что же еще? — Смидович пожал плечами. — По–моему, все, что там написано, вполне справедливо.

— Вот как? — усмехнулся следователь. — И прочитав, вы, по всей вероятности, передали листок другому. Вспомните.

— Совершенно верно, передал отметчику Соколовскому из медницкой мастерской, — подтвердил Смидович. Он искоса посмотрел на жандармов, произведет ли на них впечатление фамилия шпика, но те, очевидно, знали Соколовского лишь по кличке.

— Следовательно, вы не отрицаете, что занимались на заводе социалистической пропагандой? — продолжал ротмистр.

— Если у вас в России это так называется, то да, — согласился Смидович. — За это сажают в тюрьму?

— Да, сажают! — почти крикнул прокурор, и широкий шрам, пересекавший его лоб, стал ярко–красным. — Тем более, что доказательств у нас достаточно, господин Куртуа. — Он захлопнул дело. Дело было тощее и, насколько мог догадываться Смидович, там были лишь донесения наблюдавших за ним филеров. — Хотите, я вам скажу, чем вы занимались… — он снова раскрыл папку, — ну хотя бы одиннадцатого ноября сего года? Вы печатали на гектографе зловредного направления воззвание, обращенное к рабочим Семянниковского завода, где вы изволили до последнего времени работать… Двенадцатого ноября вы встречались с господином, фотографию которого я вам показывал на предыдущем допросе и которого вы не пожелали признать… Шестнадцатого вы имели сношение с преступными элементами на квартире Михайловского, слесаря того же завода… Продолжать или достаточно?

— У вас отличное досье, господа, — похвалил Смидович, и это, кажется, понравилось обоим деятелям жандармско–прокурорского сыска.

— И после этого вы будете отрицать свое участие в революционной деятельности? — спросил следователь.

— Зачем же? — Смидович улыбнулся. — Революционному движению я сочувствую и не считаю его чем–то предосудительным. У нас в Бельгии…

— Оставьте вы, наконец, свою Бельгию! — зло перебил его прокурор. — Не забывайте, что вас арестовали в России.

— Ни в одной культурной стране культурно–просветительная работа не считается запретной.

— Довольно, господин Куртуа! — Ротмистр вяло махнул рукой, показывая тем самым, что ему надоело возиться со строптивым заключенным. — Я вижу, что вам еще необходимо подумать над своим положением. И мы постараемся, чтобы вам хватило для этого времени.

— Благодарю вас, — Петр Гермогенович насмешливо поклонился.

«Они ничего толком не знают», — подумал Смидович. О том, что он состоит в Бельгийской рабочей партии, о революционной пропагандистской деятельности в Екатеринославе, Керчи, Москве, наконец, о том, что он член Петербургского комитета…

Жандармские чины сдержали свое слово, и для Смидовича настали нелегкие дни. Самым трудным оказалось приспособиться к одиночеству, именно приспособиться, потому что примириться с этим состоянием он просто не мог. Его натура не терпела покоя, на который его пытались обречь; пустой и казавшийся бесконечным тюремный день надо было чем–то заполнить, не мерять же без конца шагами камеру и не смотреть, задрав голову, на серый прямоугольник холодного петербургского неба!

Смидович резко, несколько раз кряду, надавил пуговку звонка. Он еще не знал, что звонок был устроен хитро: сколько бы потом ни нажимали на кнопку, сигнала больше не было, пока надзиратель не поднимал язычок звонка и тем самым не заводил пружину.

Глазок в двери приоткрылся:

— Чего изволите?

— Почему мне не дают книги? Прошу пригласить старшего надзирателя.

— Ишь ты какой шустрый! — В голосе, прозвучавшем по ту сторону камеры, послышались ворчливые, однако ж не злые нотки.

Со скрипом раскрылась дверь, и вошел долговязый сутулый человек с бритым удлиненным подбородком, почти упиравшимся в грудь. Из–под форменной фуражки торчали пучки седых волос.

Надзирателей, с которыми приходилось иметь дело Смидовичу, было несколько: младшие и старшие, коридорные и те, что стерегли арестантов во время прогулки. Еще один надзиратель ходил по двору и, если замечал в окне кого–то из заключенных, целился из винтовки. Были они разных лет и разной комплекции, но выражение их лиц вроде бы было одинаковое — хмурое и какое–то тупо–безразличное.

— Ну чего раскричался? — проговорил надзиратель. — Ночь на дворе, а ты старшего требуешь. Где я его тебе сейчас найду?

Можно было протестовать против «тыканья», с политическими в тюрьме обязаны были обращаться на «вы», но Смидович почувствовал в вошедшем надзирателе что–то человеческое и промолчал.

— Мне необходимы книги, газеты, писчая бумага, чернила… — сказал он уже более спокойно.