Неповторимый. Повесть о Петре Смидовиче

Держаться на весу было трудно, и все же, увлекшись, Смидович не услышал, как открылось окошко в двери и раздался равнодушный голос надзирателя:

— Не положено. Извольте слезть.

— А если не слезу? — спросил Смидович, спрыгивая на пол.

— Пойдете в карцер.

Была пятница, постный день, и в судке принесли щи со снетками, а на жестяной тарелке — гречневую кашу с конопляным маслом. Стоило это четыре казенных копейки.

— Ежели богаты, можете завтра приплатить к общему пайку, — сказал надзиратель. — Принесу что–нибудь получше.

Смидович лишь усмехнулся. Только сейчас он почувствовал, насколько проголодался за этот непомерно долгий и тревожный день.

Потом он уселся на кровать и стал припоминать, где расположена его тюрьма: ведь находились же смельчаки, которые бежали из нее! Он мысленно прошелся по Шпалерной и представил себе, как выглядят смежные с «предварилкой» дома — окружной суд и здание «собственного его императорского величества конвоя». За ними начинались казармы Кавалергардского полка, откуда, наверно, видна заснеженная Нева, шпиль Петропавловской крепости, Литейный мост… Неужели он увидит все это через несколько лет?!..

Окошечко в двери открылось бесшумно, и раздался уже знакомый голос:

— Читать просили? Извольте получить.

Смидович обрадовался и схватил книгу. Это было евангелие.

— Мне нужны мои книги, те, что разрешили взять с собой! — Он не на шутку рассердился.

— Не могу знать, — ответил надзиратель заученной фразой.

Как ни странно, но голос показался ему знакомым. Что за наваждение? Неужели он когда–нибудь встречался с этим тюремщиком? Не может быть! И вдруг его осенило. Ну конечно же, вот так, без интонаций, с хрипотцой, говорил добрейший Иван Пафнутьевич. Сразу вспомнилась, встала перед глазами Тула, лучшая в городе гимназия, где он учился и тот забавный, врезавшийся в память случай…

Однажды он изложил в сочинении древнегреческий миф о Тифоне таким образом, что получилось нечто похожее на памфлет против государя. Смидович учился хорошо, и часто на уроках словесности его домашние сочинения зачитывали вслух. Так было и на этот раз, правда, с той разницей, что учитель, уверившись в способностях ученика, стал читать сочинение, не просмотрев его предварительно. По мере того как он читал, лицо его вытягивалось, а голос становился все тише. Он все понял, старый, добрый Иван Пафнутьевич. Наверно, он очень боялся, что вдруг откроется дверь и войдет инспектор, но сочинение дочитал до конца, молча вернул тетрадь Смидовичу и как–то странно посмотрел на него. Потом обмакнул перо в красные чернила и поставил в журнале жирное «5»…

Гимназические годы всегда овеяны романтикой. Запретные сходки в Щегловской засеке, рождественские балы, на которые приглашались гимназистки, бесшабашные игры на гимназическом дворе в горелки, в чехарду, даже запретное курение в уборной…

И в то же время беспрерывная зубрежка латинских и греческих текстов, невежественные педагоги, гоняющиеся за чинами и пытающиеся убить в детских душах все живое. И стихийный протест против всей этой казенщины, ненависть ко всему официальному, к тупому насилию над личностью, к обедням и всенощным под строгим взглядом гимназического начальства. В этой обстановке все запретное становилось милым. Естественные науки, намерение начать резать лягушек «по Писареву», Чернышевский и Добролюбов, читаемые тайком…

День в тюрьме начался с утренней молитвы. Заключенные по команде становились лицом к окошку в двери и читали вслух «Отче наш».

— А вас что, не касается? — крикнул надзиратель, заметив, что Смидович сидит на кровати.

— Неверующий, — ответил Петр Гермогенович.

— Ах, политик! — Надзиратель криво усмехнулся. — Ну, дело ваше.

Смидович не знал, что политзаключенные уже отвоевали себе право не ходить в церковь и не снимать шапки, когда появляется начальник тюрьмы.

После завтрака ему велели одеться и спуститься вниз.

— Поедете в город, — сказал надзиратель, передавая его двум поджидавшим во дворе жандармам.

И снова он ехал куда–то в тюремной карете с зашторен–пыми окнами. На ухабах карету трясло, раскачивало, и тогда на какое–то мгновение в образовавшуюся между занавесками щель Смидович видел Неву, Литейный проспект…

Карета остановилась на Гороховой улице возле губернского жандармского управления. Смидовича ввели в полутемную камеру, где ему пришлось ждать, пока не освободилось начальство. За письменным столом в кабинете следователя сидели двое — тучный, добродушный с виду офицер в синем мундире с погонами штаб–ротмистра и худой, типично чиновничьего облика прокурор, на пергаментном лице которого Смидович прочел откровенно враждебное отношение к себе.

— Садитесь, господин Куртуа… Курите? — Ротмистр со звонким щелчком раскрыл массивный портсигар и протянул Смидовичу.

— Спасибо, имею свои, — ответил Петр Гермогенович, доставая из кармана папиросы.

Ротмистр сразу приступил к делу.

— Станете ли вы утверждать, что вам незнаком этот листок преступного содержания? — Он вынул из стола знакомую листовку.

— Эту бумагу мне вложили в книгу, отобранную у меня при обыске.