«Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica»)

Незадолго до смерти и оглядываясь на свой путь в поэзии, Оден написал стихотворение «День Благодарения» (1973), в котором перечислил всех поэтов, вдохновивших его на творчество. Этот список начинается с представителей нетрадиционной поэзии (Томаса Харди и Роберта Фроста). Затем упоминаются Йейтс и Грейз, Брехт, Кьеркегор, Уильямс и Льюис, а в конце списка значится «пчелиный Король» Гораций и «любитель камней» Гете.

Вот эти стихи в моем переводе:

Теперь, в свои зрелые годы
на пейзаж, что вышел из моды,
гляжу и прельщаюсь природой.
Кто наставлять меня станет?
Может, Гораций, умнейший в том стане,
пчелиный Король, в Тиволи познавший танец,
или Гете, камней любитель,
у Ньютона отнявший обитель
науки – кто прав был – не мне судить их.
Безмерно им всем благодарен;
сочинить без этого дара
не мог бы и строчки из самых бездарных.[395]

Обращение Одена к Горацию и Гете не случайно именно в конце пути, т. е. тогда, когда на него посыпались обвинения в старческом бессилии. Но почему Оден называет Гете «любителем камней»? Конечно, пристрастие Гете к геологии и тот факт, что он обладал коллекцией камней, общеизвестны. Но как это связано со старческим бессилием? Нет ли здесь подсознательной отсылки к Сизифу, вроде бы бессильному перед карой богов, но все же всесильному. «Он тверже своего камня», – пишет о нем Камю.

Бродский тоже писал эссе об Одене в годы, когда распространилось мнение о том, что он выдохся, сделался скучен. «Стареющий поэт имеет право писать хуже – если он действительно пишет хуже», – защищал он Одена, защищая и себя. Стареющий поэт, как и Сизиф в интерпретации Камю, черпает силу в том, что судьба не требует от поэта личных усилий. «Камень – его достояние». Не промелькнула ли та же мысль в голове Бродского, когда он сочинял “Aere perennius”?[396]

Ведь не случайно современники прочли между строк “Aere perennius” и катрен Ахматовой (Найман):

Ржавеет золото и истлевает сталь,
Крошится мрамор – к смерти все готово.
Всего прочнее на земле печаль
И долговечней – царственное Слово[397]

и строки из «Памятника» Пушкина (Фокин).

Но в какой мере ода Горация присутствует между строк “Aere perennius”? Ведь назови Бродский свой опус иначе, разве можно было бы нащупать нить, ведущую к Горацию, в самом стихотворении? А между тем, убери Пушкин эпиграф к своему «Памятнику» (“Exegi monumentum” Горация), недостающий эпиграф можно было бы вычислить.

Тогда как следует толковать присутствие Горация в «Памятнике» Бродского, где речь идет о метаморфозах «твердой вещи»? Конечно, памятуя о названии стихотворения, «твердая вещь» определяется однозначно.

«Всякий, кто начитан в Бродском, сразу же вспомнит о статуе, бюсте, колонне, мраморе и т. д.»,[398] – пишет Славянский. Правда, если ставить ставку на «начитанность в Бродском», «твердая вещь», скорее, возвращает нас к имперским увлечениям Бродского, о чем ниже.

Напомню, что стихотворение написано в диалогической форме. Но с кем мог вести беседу автор? Не могла ли оказаться незавершенной беседа с Марком Аврелием? Но тогда что могло помешать Бродскому завершить беседу с императором в прозаическом эссе? Полагаю, что решающую роль здесь могло сыграть наблюдение Мандельштама о том, что в поэзии задействованы «орудийные метафоры», которых не требует проза. В терминах Бродского это могло означать, что проза требует последовательной (горизонтальной) наррации, в то время как смысл поэтического слова уходит в вертикаль.

Горизонтальная наррация эссе движется от исповеди к энкомиуму и далее к обличению. Исповедь ведется от лица варваров, которых Цезарь усмирял и чьи территории завоевывал. Энкомиум воздается Цезарю за бесстрашие перед лицом смерти, а обличение связано с тем, что в воздержании Цезаря, по зрелой мысли Бродского, есть всего лишь аппетит к бесконечному, к вечности и, наконец, к вечной жизни.

Встреча поэта с памятником, сначала случайная, а потом и преднамеренная, есть то событие, о котором сделана заявка в первой строке стихотворения. Поэт предстает перед статуей тогда, когда его дни уже сочтены.