Непрекрасная Элена

К полудню следующего дня завершились проверка и ремонт трубопроводов. Один из пассажиров покинул катер, его ждали на берегу.

Когда атаман Сим очнулся и «проявил» себя, катер снова двигался полным ходом. В шесть вечера Элена восстановила полноту сознания и подвижность раненой руки.

Пребывая для внешних наблюдателей в коме, она частично сознавала себя и меня. Имела время внутренне подготовиться к тому положению, на которое сама себя обрекла.

Элена. Не умеешь — берись!

Когда я очнулась, когда смогла не только ощущать боль, но и мыслить, сразу вспомнила слова чернолеса.

«Не умеешь — берись», — грустно пробормотал он, выслушав мой план. Краткий совет дался деду Славу непросто, ему было больно и страшно, за меня больно и вместо меня страшно… Он давно живет, он, уж конечно, научился понимать заранее, как криво и сложно исполняются самые простые и надежные планы. А я пока не умею думать наперед. Это и недостаток, и сила молодых, — сказал дед.

Теперь у меня одним недостатком меньше… Я знаю, что ощущают люди, насквозь прошитые пулей. Могла бы представить такое раньше, не посмела бы самонадеянно подставиться. Алекс предупредил о засаде, пытался заставить мои ноги подкоситься в нужный момент. Но я упиралась… И, пока мы спорили, — бабах! — точное попадание. Помню, как моя перекошенная морда влепилась в кирпичную кладку, помню сочный хруст и вспышку боли, рыже-остро-терпкую. Осколки сознания рассыпались, стало солоно и темно. Совсем темно и кошмарно, невыносимо одиноко.

Я запретила Маю вмешиваться, уговорила Кузю не лезть… В спазме болевого шока мою душу рвало в лоскуты отчаяние этих двоих — Мая и Кузи. Я брала их ощущения без ошибки, запросто… на любом расстоянии. В обмороке и коме, да. Умерев, всё равно знала бы их боль и свой ответный стыд. Заставлять близких не вмешиваться и самой лезть в герои — подло.

Если не считать стыда, то в коме, куда меня ловко запихнул Алекс, было терпимо. Физическая боль воспринималась слабо. Сознание работало вяло. Я пассивно, без сопротивления, принимала то, что Алекс внедрял в мою дурную голову. А похитители заботились о теле. Пуш — город медиков, так что меня грамотно прооперировали. Все заранее надели перчатки, не было ни единого контакта кожи с кожей — они знали мои способности. Так им казалось.

В коме я была между сном и чем-то поглубже. Оттуда плохо различалась реальность, неуверенно учитывалось время. Память работала иначе: безразличие занавесило привычное, и на этом фоне ярко прокручивались картинки из раннего детства.

Вот очень яркая. Цветет весна. Мне улыбается средних лет человек, в нем, сильном и стройном, не узнать нынешнего деда Пётру. Но я именно так его и зову, пока мы играем: учимся собирать щекотку на кончики пальцев и смахивать её, гасить. Мы играем снова и снова, постепенно у меня начинает получаться…

«Он знал о твоем даре с самого начала, — Алекс вперся в сон, неуместный в своей объективности. Весна прошлого вылиняла старой бумагой… — Он старался, чтобы другие не узнали и не смогли присвоить, пока ты слишком мала и беззащитна».

Я согласилась — и насторожилась. Кожа, как известно, целиковый орган. Если мой дар связан с тактильным ощущением, то в общем-то, безразлично, кончики пальцев использовать для касания или локти, колени, спину. Я давно должна была понять! После первого поцелуя… Хотя вопрос на самом деле опаснее и глубже: связан ли мой дар с осязанием плотно и однозначно? Может, это привычка, самообман? Деда Пётра научил малышку Эли: ты чувствуешь «щекотку» пальцами, и она, то есть я, поверила, связала «щекотку» — и касание. Хотя не исключаю, что мне удобнее всего сосредоточиться, зажмурясь и трогая кончиками пальцев. Именно так люди исследуют неведомое, когда зрение бесполезно. Вывод: я определенно не задействую зрение для получения сведений о «генном дереве», оно пригождается позже, чтобы нарисовать мысленно это самое дерево. Еще вывод: я не могу исключить, полностью способность получать сведения через слух и, особенно, нюх. Кропову лаванду я чую носом, и пока вовсе не знаю, как это связано с моим основным даром.

В коме я многое успела обдумать. Страх не донимал, хотя причин для него копилось всё больше. Меня резали, шили, перетаскивали… я была вроде тряпки, мягкая и послушная. Как тряпка, много разного впитывала, в основном — грязь. Я впитывала… и отдавала тоже. Без сознания мне недоступен контроль над собственным даром. Злодеи в перчатках… Не знаю, насколько сильно навредила им. Двое кашляют и задыхаются. Третьего лихорадит. Только все они — люди Пуша по рождению или обучению. Я рефлекторно изуродовала их, а они, медики, даже не поняли. Приписали свежие недуги осени и страху.

В коме мы с Алексом оказались плотно слиты, он забирал мою боль, а я невесть почему маялась от неуместного ощущения переедания. Аж до тошноты!