Неприятности в раю. От конца истории к концу капитализма

Выражаясь иначе, опыт английского языка как репрессивного навязывания затеняет тот факт, что то же самое верно для любого языка: язык сам по себе есть чужеродный вторгающийся паразит. На протяжении всей своей работы Лакан варьирует хайдеггеровский мотив языка как дома бытия: не язык – творение и инструмент человека, а, наоборот, человек «живет» в языке. «Психоанализ, – утверждает он, – должен быть наукой о языке, в котором обитает субъект»³⁰. «Параноидальный» выверт Лакана, его дополнительный фрейдовский нажим проистекает из его характеристики этого обиталища как пыточного дома: «С фрейдистской точки зрения, человек есть субъект, плененный и пытаемый языком»³¹. Человек живет не просто в «тюрьме языка» (так называется одна из первых книг Фредрика Джеймисона о структурализме), а в языковой камере пыток: вся изложенная Фрейдом психопатология, от запечатленных в теле конверсионных симптомов до полных психотических расстройств, есть шрамы этой постоянной пытки, бесчисленные признаки первоначального и неустранимого разрыва между субъектом и языком, бесчисленные свидетельства того, что человек никогда не сможет почувствовать себя как дома в собственном доме. Вот что игнорирует Хайдеггер – эту мрачную, истязающую другую сторону нашей жизни в языке, и именно поэтому в возводимой Хайдеггером конструкции также нет места Реальному наслаждению (jouissance), ведь истязающий аспект языка касается прежде всего злоключений либидо.

Ля, а не соль-бемоль

Итак, если мы отбросим непристойную идею о том, что лучше «аутентично» истязаться «родным» языком, чем иностранным, мы должны в первую очередь подчеркнуть освобождающий аспект принуждения к использованию иностранного «универсального» языка. Есть определенная историческая мудрость в том, что со Средних веков и до недавнего времени роль лингва-франка играла латынь – «вторичный», неаутентичный язык, «падение» с высот древнегреческого, – а не древнегреческий со всем его аутентичным бременем: именно пустота и «неаутентичность» латинского языка позволили европейцам наполнить его собственным конкретным содержанием, чего не дали бы сделать переполненность и властная природа древнегреческого. Усвоив этот урок, Сэмюэл Беккет начал писать на французском – иностранном языке, оставив позади «аутентичность» своих корней. Повторим: функция восприятия иностранного языка как репрессивного навязывания состоит в том, чтобы затенить репрессивное измерение в нашем собственном языке, то есть задним числом возвести свой материнский язык в потерянный рай полной аутентичной выразительности. Шаг, который необходимо сделать, когда мы воспринимаем навязанный иностранный язык как репрессивный и диссонирующий с нашей внутренней жизнью, заключается в том, чтобы перенести это противоречие на материнский язык. Такой шаг, конечно, чрезвычайно болезнен: он равносилен утрате самой сути нашего бытия, наших конкретных исторических корней. Это означает, что я должен, как выразился Джордж Оруэлл, неким образом «полностью изменить себя, чтобы в итоге стать практически неузнаваемым». Готовы ли мы к этому? Еще в 1937 году Оруэлл обозначил двусмысленность превалирующего левого отношения к классовым различиям: