Неприкаянная. Исповедь внебрачной дочери Ингмара Бергмана

Петтер Дасс ждал и ждал ответа. Восхищаясь ею, он не называл ее своей музой, и из послания следует, что он относился к ней как к поэту, как к равной себе. Ответа он не получил и решил, что ее муза истощена, чем и объясняется молчание. Получается, Петтер Дасс на сто пятьдесят лет опередил Бодлера – как известно, перу Бодлера принадлежит стихотворение о больной музе.

Если бы он написал мне, я бы, скорее всего, ответила. Получи я письмо или, что вероятнее, мейл, начинающийся не безнадежным «Привет» и моим именем, да все это, возможно, еще и со смайликом, а обращением «Но что случилось, Госпожа?» – то ответила бы без промедления.

Отец называл маму своей скрипкой Страдивари. Я никогда не слышала, чтобы она выражала недовольство необходимостью играть роль музы или скрипки Страдивари. Неужели ей и впрямь хотелось стать скрипкой?

У правителя Пиерона было девять дочерей, которых он сам считал настолько прекрасными, что они способны соперничать с музами. Однако он ошибался, а высокомерие всегда подлежит наказанию, поэтому все его девять дочерей обратились сороками.

Впрочем, это еще не самая плохая участь. Предназначение музы – служить отражением великого художника. Без художника не будет и музы. А сороке не приходится быть ни для кого отражением, ее и так видно. Вообще-то сорока обладает способностью узнавать собственное отражение. На это способны лишь немногие животные – разумеется, отдельные виды обезьян, например бонобо, некоторые дельфины и один вид муравьев. О муравьях выяснилось, что те, увидев свое отражение и заметив на голове пятно, принимаются умываться, а если никаких пятен нет, то муравьи не умываются. Были также исследованы и сходные способности у слонов. Некоторые слоны свое отражение узнавали, а другие – нет. Однако эти исследования осложнялись тем, что зеркала оказались недостаточно большими.

«Возможно, она станет и моей музой тоже», – думает нобелевский лауреат и смотрит на маму девочки. Спустя много лет, дожидаясь в аэропорту посадки на задержавшийся рейс, он придумывает теорию о способностях памяти, основанную на длительных исследованиях в области иммунологии. К тому времени они уже давным-давно расстались с мамой девочки, поэтому, наверное, ему требовалась не муза и даже не сорока, а обычная задержка рейса?

С одной стороны, ему хочется, чтобы весь мир видел, что ему удалось заполучить такую женщину, как она. С другой стороны, его грызет сомнение, что она – не та, кто ему нужен. Ей сорок. Она кривляется на сцене (он не видит ничего пленительного в ее пении и танцах, смотреть и слушать ему неловко). С одного конца на шкале его чувств – гордость, а с другой – стыд, и нобелевский лауреат вечно не уверен, в каком месте этой шкалы он находится в определенный момент. Эта бесконечная неуверенность и есть его величайшая слабость.

Он представляет себе пальчики младшей сестренки над клавишами, ее крохотные ручки. Он открывает рот, чтобы рассказать о руках младшей сестренки, но осекается. «Ой, обожаю Моцарта!» – ее восклицание будто дурной запах повисает между ними.

Мать рассказывает девочке, что нобелевский лауреат работает над созданием искусственного мозга. Однажды он брал маму с собой в лабораторию. Единственное, что ей запомнилось – это крысы повсюду и что она начала сомневаться в прочности их отношений. Она очень сопереживает крысам, хоть они и мерзкие.

Мама девочки называет это влюбленностью, но лишь первые недели. Много лет спустя она назовет его чудовищем.

В молодости он играл на пианино. Чтобы выкроить себе немного свободного времени, родители отправляли их с младшей сестрой в Карнеги-холл. Брат с сестрой затихали и молча наблюдали, как Фритц Райнер дирижирует оркестром, который исполняет Моцарта. Нобелевскому лауреату хочется рассказать ей о белом платье сестры, о ее длинных темных волосах, собранных в косу и перевязанных лентой, о том, как он сжимал в руке ее маленькую ручку. Но он не рассказывает. Вместо этого он поднимает руку и сгибает указательный палец, будто подзывая маму девочки к себе.

– Нам неизвестно даже, какие именно импульсы мозга заставляют мой палец сгибаться, – говорит он.

Мама девочки замечает красивый ноготь, небольшую руку с гладкой кожей. Ногти у него ухоженнее, чем у нее.

Она тоже сгибает указательный палец, будто приманивая его к себе.

Согнув указательные пальцы, они смотрят друг на дружку.

– Я точно знаю, что я – не ты, – говорит он. Наверное, получилось резковато, потому что мать девочки вздрагивает. Она мечтает о такой любви, в которой двое растворяются, забывают, кто из них есть кто. Но нобелевский лауреат рассуждает не о любви – он говорит про то, как сложно понять механизмы в мозгу, управляющие человеческой моторикой, и что мы представляем собой совокупность наших движений.

– Ничто не стоит неподвижно. Ничто не предрешено. Все находится в движении.

– Хм… – мама думает, долго ли они еще будут сидеть вот так и приманивать друг дружку пальцем.

Он опускает руку.

Нобелевский лауреат выпивает немного вина. Она молчит. А потом он говорит:

– Представь себе кору головного мозга…