Неприкаянная. Исповедь внебрачной дочери Ингмара Бергмана

Я поднимаю взгляд и вижу лицо Катрины. Она ничего не говорит. И я тоже. Катрина обещает маме полностью взять на себя заботы о девочке, правда, она не знает, что этот ребенок не умеет ни засыпать по вечерам, ни просыпаться по утрам. Для девочки существует лишь белый день или темная ночь. Мама скоро уедет. Катрине неизвестно, что такое паника.

– В случае катастрофы, – с улыбкой говорит мама Катрине, – можешь позвонить мистеру П. Его номер в ящике.

Ее маршрут я таскаю с собой повсюду. Это напечатанный на бумаге план поездки с датами, местами, городами, отелями. Я почти все знаю наизусть, даже некоторые номера телефонов, по которым мне все равно запрещается звонить, потому что за границу звонить очень дорого. Днем листок лежит в рюкзаке, в учебнике по математике, а по вечерам я перекладываю его на тумбочку, а на него ставлю чашку с какао.

Катрина, брюнетка с волосами до плеч и в больших круглых очках, по вечерам варит мне какао с медом и разрешает взять чашку с собой в комнату.

Каждый вечер, перед тем как лечь, я расставляю и раскладываю по своим местам магнитофон, книгу, мамин план поездки и чашку с какао. В этом есть симметрия, красота. Режим, как в дисциплине. Режим, как в хореографии.

Вообще-то в доме с желтыми стенами запрещается ставить на тумбочки чашки и стаканы. В этом смысле полноватая хозяйка высказалась ясно. Первые недели нашей жизни здесь мы с мамой то и дело напоминали друг дружке об этом. Если мама забывала подложить под бокал с вином подставку, то я получала доллар. Если я ставила чашку не на подставку, то доллар уходил маме. Когда мама поселилась в нью-йоркской квартире, я осталась в доме с желтыми стенами, но время от времени мне разрешалось доехать на поезде до Центрального вокзала и сходить к маме в гости. В нью-йоркской квартире смотрели на отметины на мебели сквозь пальцы. Мы валялись в большой двуспальной кровати, ели китайскую еду из коробочек, а я пила из банки колу или имбирное ситро, и банку можно было ставить где вздумается. Чем больше от меня следов, тем лучше – так мама говорила, зарываясь носом мне в шею. «Малышка моя любимая, как же я по тебе скучаю, когда ты уезжаешь». Хотя мы обе знали, что я уже чересчур взрослая и никак не «Малышка». Иногда мы подряд смотрели по телевизору три фильма, и я чаще всего засыпала первой.

Но когда мама надолго уезжает, я каждый вечер вытаскиваю листок с ее маршрутом и кладу на тумбочку, а сверху ставлю чашку с какао.

Немного погодя на бумаге появляются круги от какао, чем дольше мамы нет, тем больше кругов, они прямо как годовые кольца.

Я точно знаю, когда она в Ленинграде, Москве, Белграде и Лондоне, но до Мюнхена еще долго. Прямо сейчас мама в Москве, за железным занавесом. Гостиница «Националь» на Моховой улице. Звонить оттуда сложно, к этому мама меня подготовила, она сказала, что, когда попадаешь за железный занавес, позвонить становится практически невозможно, так что волноваться мне не стоит, это происходит из-за ситуации в мире, а вовсе не потому, что мама меня не любит.

Катрине сказали, что самое худшее – это если я начну вдруг ждать звонка от мамы. Если это случится, я могу стать совершенно невыносимой. Я не выношу ждать звонка. Я чересчур остро воспринимаю ситуацию, пугаюсь, закатываю истерики, делаюсь ужасной. Катрина должна находить способы отвлекать меня. Если катастрофа все-таки случится, а до мамы дозвониться при этом невозможно, то, как сказано, Катрине следует связаться с мистером П. Листок с номером лежит в ящике.

Однажды мама звонит и кричит в трубку: «Солнышко, я тебя люблю!» – так громко, что на линии что-то щелкает, и ответить я не могу, я стою посреди кухни с трубкой в руках и киваю. Я тоже ее люблю, люблю настолько сильно, что у меня выступают слезы.

– Скажи что-нибудь, – шепчет Катрина, – говори же!

Она стоит передо мной, приплясывая от радости. Не знаю, кто из нас больше рад маминому звонку.

– Она же не видит, как ты киваешь, – шепчет Катрина, – она слышит, что ты плачешь. Не плачь. Почему ты плачешь? Ответь ей что-нибудь, чтобы она услышала тебя и не думала, что ты все время переживаешь.

Я помню, как выглядели шведки, как их звали, помню, какая у них была грудь и лицо, как от них пахло, но о той, которую, кажется, звали Катриной, я ничего не помню. В том смысле, что я не помню, как она выглядела, ни фигуры, ни лица, но помню исходящее от нее настроение, темное, глубокое, синее, печальное. Если сравнивать ее с ягодой, я бы выбрала черную смородину. Она играла на гобое и репетировала рано утром, до того как я проснусь, обычно ее игра меня и будила. Играла она красиво, но мне надоедало – один и тот же фрагмент снова и снова. Однажды она сказала:

– Если мне только будет позволено работать в саду, готовить еду, играть на гобое или просто гулять в лесу, то, надеюсь, я смогу следовать завету апостола Павла, сказавшего: «Всегда радуйтесь, непрестанно молитесь, за все благодарите».