Неприличное предложение

Я кивнула, даже не пытаясь спорить, и ткнулась лбом в его грудь. Я знала, что он поймёт. Губы затряслись. И слёзы — просили их! — всё же потекли, хотя я обещала не плакать.

— Я бы хотела, чтобы это был ты, — обняла я его за талию и прижалась к груди щекой.

— А уж как бы я этого хотел, — погладил он меня по голове. — Но куда больше я хочу, чтобы ты была с тем, кто сделает тебя счастливой. А он может, я точно знаю.

— Как получится, не буду загадывать, — выдохнула я. Это же Прегер! Я подняла лицо к Илье. — Но обещай мне, что ты тоже найдёшь своё счастье.

— После тебя? — улыбнулся он.

— Пусть не сразу, пусть не сейчас, но, обещай мне, что каждый раз, когда ты будешь стоять перед выбором — станешь голосовать за «счастье». Даже если это будет лишь призрачная надежда его обрести. Не за боль и верность тому, чего нет, не за чувство долга, не за принципы, и не за бессмысленный героизм, где он не нужен, а за счастье.

— Ты меня словно на войну провожаешь, — улыбнулся он. — Малыш, я всего лишь на фотосессию.

— Не спорь, — прищурилась я. — Голосуй за счастье! Мой голос уже там, а значит будет или два-ноль, или ничья, а ничья не считается.

— Тогда и ты обещай мне, что никогда не растеряешь доброту, честность, смелость, и эту искренность, которая делает тебя такой, как ты есть.

— Я постараюсь, — я шагнула назад, вытирая слёзы. — Но я всё равно буду по тебе скучать. И сейчас. И когда вернёшься. И вообще.

— И я буду по тебе скучать. И, может, даже буду иногда забегать в универ, чтобы тебя увидеть. Ну или в библиотеку, она же в твоём биологическом корпусе, — улыбнулся он.

— Буду рада тебя видеть. Всегда.

— Удачи, Хвостик, — поднял он руку.

— И тебе… Я так и не придумала тебе прозвище. Поэтому твоё будет — Илья.

— Не возражаю, — подмигнул он.

Развернулся и пошёл.

Подал паспорт. И исчез за раздвижными дверями.

А я села на автобус и поехала выполнять его последнюю, в нашу с ним недолгую пору, когда я была его девушкой, просьбу — навестить маму.

Глава 33. Яна

Честно говоря, я не знала, как буду смотреть в глаза этой женщине.

После всего, что рассказал Илья.

Раньше она мне просто не нравилась, а теперь я её даже не понимала.

Вернее, нет, теперь я хотя бы понимала, что на самом деле её жизнь и психику разрушило чувство вины, а не тоска по мужу. Но понимала ли она, как ей повезло с сыном? Который, даже узнав правду, от неё не отвернулся. Понимала ли как виновата перед ним?

К счастью, я не из тех моралисток, что любят осуждать, бог ей судья. И пришла я не ради неё, а потому, что меня попросил Илья (он так привык заботиться о матери, что всё равно за неё волновался), а ещё чтобы оплатить его счета — такое я приняла решение.

Поздоровавшись с Марией Владимировной и узнав у неё дорогу, уверенно повернула к кабинету бухгалтерии.

И вышла оттуда в лёгком шоке.

— Ого! — присвистнула я, глядя в бумаги, и перехватила пакет с гамбургером, что, конечно, тоже купила. — Простите, а за что такие суммы? — окликнула вышедшую вслед за мной из кабинета женщину бухгалтера.

— На втором листе всё расписано, — ткнула она наманикюренным ноготком в таблицу и ушла по своим делам.

— Стул, ваза, комод, инвалидное кресло, униформа (куртка), две штуки, — бубнила я себе под нос, читая и медленно двигаясь по описи вниз и по коридору в сторону комнаты.

Это за погром, что устроила его мать после визита Григория, догадалась я.

И что-то такая злость меня взяла.

Вот ты сука! Ты вообще подумала, когда крушила мебель, во что обойдётся сыну твоя злость? Как и чем он будет оплачивать эти счета? Где он вообще берёт деньги и какой ценой они ему даются, ты хоть раз подумала?

Я, конечно, понимала, что она глубоко больной человек, но, твою мать! И толкнула дверь, не постучавшись. Толкнула зло, сильно, надеясь, если «тётя» спит, дверь шарахнет о стену и её разбудит.

И дверь шарахнула, вот только «тётя» в комнате оказалась не одна.

— Платон? — удивилась я.

— Яна! — развернулся он ко мне и замер.

Но больше, чем его спортивный вид: джинсы, свитер, ветровка, меня поразило его лицо до того, как он увидел меня: гнев, играющие желваки, стиснутые зубы. Ещё — что мать Ильи стоит, а не сидит в инвалидном кресле. И больше всего — что вид у неё виноватый: скорбно поджатые губы, покаянно прижатые к груди руки.

Да неужели ещё не всё потеряно!

О, святые чудеса исцеления! А точнее, хорошей взбучки, что явно досталась ей от Прегера. Она, оказывается, может чувствовать не только злость, хоть эгоизма ей и не занимать. Может и ходить. Впрочем, вру, я знала, что она не инвалид. Ещё когда мы были здесь первый раз, я спросила, и Илья ответил, что ходить она может, просто идти на улицу у неё нет сил.

Я поставила на стол пакет с бургером, поздоровавшись. Комната после погрома выглядела жалко. Всю сломанную мебель вынесли. Вещи лежали где и как попало. Но в самое сердце меня ранило разбитое стекло на фотографии маленького Ильи — она даже его фотографию не пощадила в порыве ярости, что уж говорить о сыне.

К фото, теперь стоящему на подоконнике я прямиком и пошла.