Неприличное предложение

Нет, Платон не хотел ничего выкраивать и ничем поступаться. Он хотел просто жить. И наслаждаться каждым моментом этой грёбаной несовершенной жизни, потому что теперь ему было ради чего. Потому что этот шанс, возможно, единственный и уже последний, он не хотел проебать. Теперь он думал не о месте в списке Форбс, не о деньгах ради денег, он мечтал о семье, о детях, о двух собаках и маленькой яхте — вот что ему надо на самом деле.

Именно об этом он подумал прежде всего.

А уже потом о том, что всю эту суету вокруг своей компании устроил сам Гольдштейн. Чтобы создать шумиху, привлечь внимание к своей персоне, словно он уходящая со сцены звезда. И… не уйти. Потому что на самом деле Гольдштейн и не собирался продавать Платону «Таймснэк». Как бы искусно сейчас ни разыгрывал весь этот спектакль, даже ручку протянул — не собирался.

Дождался бы, когда Платон поставит свою подпись и… не поставил свою.

Потому что в этом и был смысл.

Потому что Платон был ему нужен, как дорогой картине хороший провенанс.

О том, что провенанс — это история владения предметом антиквариата Прегер узнал только вчера, когда был с Янкой в художественном музее. Там он и понял, что, как достойные владельцы повышают цену картины в разы, так и его согласие на сделку в несколько раз повысило бы активы «Таймснэка» за счёт авторитета Прегера.

Но сделка сорвётся.

Он почувствовал это ещё раньше, когда служба безопасности стала проверять внука Гольдштейна и сказала об этом Платону. Тогда он первый раз засомневался.

Боженке было шестнадцать, когда они ездили в Эл-Эй, как называют Лос-Анжелес. А значит, ещё два года назад Гольдштейн уже к нему присматривался, его внук ведь познакомился с ней не случайно. Уже тогда прошаренный старый хер искал подход к Платону. Уже тогда начал подумывать, что пора на покой и решил выжать максимум из своей компании. Он знал, что Платон не купит «Таймснэк» дороже, чем она на самом деле стоит — этим его и подкупил. Но Гольдштейн рассчитывал не на эту сделку, не на случайные взлёты-падения акций, который он сам и устроил, как бурю в стакане, чтобы создать видимость ажиотажа вокруг продажи компании, а на то, что, благодаря Прегеру, стоимость «Таймэкса» взлетит до небес.

Старые, проверенные способы, Платон, всегда работают лучше всего…

А это было старо как мир и так просто. Раз Прегер покупает его компанию и даёт честную цену, значит, всё проверил и учёл, убедился в надёжности и счёл компанию перспективной — словно поставил знак качества на бизнес Гольдштейна. Если не покупает и откажется от сделки, значит, компания — говно, и гроша ломаного не стоит. Именно так это выглядело для других игроков рынка.

Но, если сделку разорвёт сам Гольдштейн после подписи Прегера на договоре, как и собирался, то хитрожопый дед, как минимум, сможет продать компанию с двойной выгодой, ведь она одобрена Прегером. Если… Потому что Платон никому не позволял собой пользоваться, а тем более наживаться за свой счёт.

— Мне жаль, господин Гольдштейн, — поднялся Прегер, обрушив стоимость «Таймснэка» одним своим словом. — Но сделка не состоится.

Гольдштейн замер, осмысливая происходящее. Подсчитывая потери. Осознавая масштабы катастрофы. Но, видимо, ещё не смирившись с поражением.

— Вот ты мудак! — воскликнул он Платону в спину. Явно с отчаяния.

Прегер, что уже дошёл до лестницы, чтобы спуститься на набережную, и даже махнул Янке, что идёт к ней, резко остановился. Медленно развернулся.

— Это ты сейчас мне?

— Да что за херня, Платон, в конце концов? — резко слетела с Гольдштейна вся его аристократичность. Он стал так похож на старого зека, что Прегер усмехнулся.

Он всё так же на корточках… А в зубах папиросочка… — невольно зазвучало в голове.

— Херня? Матвей Абрамович, я сожалею, но ты меня сильно недооценил. Я не просто мудак, я ещё какой мудак! Но как ты ни старался отвлечь меня глупыми играми в шпионов, я разобрался что к чему: ты никогда и не собирался продавать мне свою компанию. Спасибо, что вернул мне доверие к своим людям и я лишний раз убедился в их преданности. Но на этом всё. Привет внуку! И счастливо оставаться!

— Ну что ж, ты прав, не собирался, — тяжело вздохнул Гольдштейн, гордо развернув и без того прямые жёсткие плечи. — И, видит бог, не думал, что до этого дойдёт. Надеялся, уладим один на один, тихо, мирно. Но твоя жена была права, — поднял он руку, словно призывая к себе послушную собаку, — с тобой всегда нужно иметь запасной вариант.

Ну, конечно! И как Платон сразу не догадался, что четвёртой персоной за столом станет его бывшая. Ведь её интерес к этой сделке был явно не на пустом месте. Но что она?..

Платон не успел ни додумать эту мысль, ни увидеть Риту, что, видимо, должна была выплыть из прохладных внутренностей ресторана на террасу по взмаху руки её нового богатого хозяина — его окликнула запыхавшаяся Янка.

— Платон! — не дождавшись его внизу, поднялась она наверх сама.

Платон повернулся к ней…

И даже не сразу понял, что произошло.