Непримкнувший. Воспоминания

– Вы рассказываете так, как будто все висело в воздухе. Но сейчас события 1957 г. подаются как хорошо организованный заговор стариков, желавших вернуть все к сталинизму.

– Ничего подобного, совершенно неправильно. Потом, значительно позже, прошел слух, что Булганин был лидером антипартийной группы. Я ничего не слышал об антипартийной группе, просто все стали говорить, что дальше уже так нельзя, мы так пропадем. Наступило такое время, когда что-то нужно было делать. Страна, партия, торговля, экономика – все рушится, все куролесится, со всеми переругался, с Китаем порвал. Ходили слухи, будто на каком-то заседании Совмина Булганин как председательствующий – об этом я от самого Хрущева слышал – говорил: товарищи, невыносимо дальше. Мы идем к катастрофе. Надо собраться и обсудить этот вопрос.

Но я об этом узнал гораздо позже. Видимо, был какой-то сбор, где они готовились, но кто был инициатором – не знаю. Я-то думаю, что никакой группы антипартийной не существовало. То, что сейчас пишут о Горбачеве, та критика, которая идет в его адрес, отдельные реплики, отдельные замечания, несогласие со стороны других – сегодня все это куда сильнее.

Что же касается возврата к сталинизму… Ну, давай вспомним ХХ съезд.

– Говорят, что вы были автором обоих докладов Хрущева съезду – открытого и закрытого?

– Положение было такое. Еще когда сидели и писали документы, готовясь к ХХ съезду, захожу к Хрущеву, говорю: как, Никита Сергеевич, что новенького, мы там все сидим, делаем документы… Он: «Вы знаете, представили вот доклад. Пономарев там участвовал, другие – а мне не нравится это дело».

До того я заболел. У меня открылось язвенное кровотечение, и меня положили в Кремлевку. Но так как готовился съезд, я просил ускорить – и мне назначили голодовку, двенадцать дней. Бакулев участвовал в консилиуме, прочие светила. Восемь дней я голодал, анализ крови показал, что дальше этого делать нельзя, кровотечение, однако, остановили, и я вернулся, захожу к Хрущеву, и он мне все это говорит.

Предлагаю: давайте, Никита Сергеевич, я помогу вам, если хотите. Во всяком случае, международную часть сделаю.

Я тогда привлек нескольких человек – экономиста Леонтьева в том числе, и мы подготовили ему те разделы, в которых сами были квалифицированны: международный и еще кое-что».

А дальше было так: он сделал доклад – потребовал себе это право – уже полностью был хозяином положения. Я тоже выступил со своим докладом, когда начались прения, сидел около колонны. Подходит Хрущев сзади: «Дмитрий Трофимович, выйдем на минутку». Пошли в кулуары, туда, где всегда закусывали, и он говорит: я вот пытался с этими бурбонами (я понял, о ком это он) переговорить, чтобы дать критику Сталина, но они – никак… в общем, я хочу выступить о Сталине».

А надо сказать, что в этот период, после Сталина, мы уже на прогулках говорили с ним обо всем в полный голос. И он мне рассказывал такие вещи! Что Вознесенский, например, написал письмо Сталину: вы же знаете, что я ни в чем не виноват, зачем я сижу – и Сталин поручил Хрущеву, Булганину и Маленкову посетить Вознесенского и переговорить с ним «соответственно». Короче, все понимали, что судьба Вознесенского решена. Сталин не простил ему смелой книги о нашей экономике. Хрущев тоже очень неприязненно относился к Вознесенскому, завидовал ему, его независимости. Вознесенский позволял себе иногда резкости даже в отношении Молотова, других членов Политбюро. Так вот, Хрущев рассказывал: когда мы зашли к нему в камеру, он вскочил со стула: товарищи, спасибо, спасибо вам, что пришли, наконец-то! Булганин подходит к нему: мы тебе не товарищи! – и настолько сильно ударил его в ухо, что тот рухнул.

А тогда у нас с Хрущевым период начался, когда он такие доверительные вещи мне рассказывал, мы уже говорили открыто, громко, он знал мои настроения… Конечно, мы тогда не знали девяти десятых того, что потом вскрылось, – что дело было не в Каменеве и Зиновьеве, не в Бухарине, а что истреблены миллионы.

И вот тогда на съезде он спрашивает меня: поможете? Я говорю – помогу. То есть я тогда был для него… противовесом его прошлому – тому, что раньше все, что говорил Сталин, Хрущев наиболее горячо поддерживал.

Тогда, говорит, поехали!