Непримкнувший. Воспоминания

Когда я узнал о готовящемся в отношении меня решении, я зашел к Г. Маленкову, который в этот период руководил Секретариатом и аппаратом ЦК.

Я сказал ему:

– Георгий Максимилианович! Вы знаете мой жизненный путь. Я – ученый. На фронт уходил из Академии наук. И самое мое горячее желание – вернуться на научную работу. Но я – член партии и не могу распоряжаться собой. Мне поручили работу в «Правде». Затем сделали главой Агитпропа ЦК. Я вполне допускаю, что я мог оказаться неподходящим для этой работы. Я не вдаюсь – по каким причинам. Ну и отпустите меня с миром. Верьте, что я не цепляюсь за свою нынешнюю должность и был бы счастлив снова оказаться научным сотрудником. Но зачем искусственно инкриминировать мне деяния, которых я не совершал?

Г. Маленков посмотрел на меня и сказал спокойным и даже добродушным тоном:

– Мы давно добираемся до вас. Но все не удавалось. А теперь не сорветесь.

И он сделал движение кулаком, изображавшее трепыхание рыбы на крючке. И я действительно почувствовал себя так, словно я болтаюсь на леске, крючок у меня вцепился в горло, и всякое новое усилие с моей стороны приведет к единственному результату: крючок будет вонзаться все глубже в горло.

Мне было очень больно: допускается явная несправедливость. Но еще больнее было сознание того, что этот частный эпизод проливает новый свет на то большое и важное, что всю жизнь было для меня святыней.

В ту пору я в высшей степени идеалистически (в самом прекрасном значении этого слова) воспринимал все, что относилось к руководству партии, ее Центральному Комитету и аппарату ЦК.

Каждый член Политбюро в моих глазах был олицетворением самых благородных и возвышенных черт и морально-политических качеств. Каждое решение ЦК и даже указание аппарата ЦК воспринимались мной как святыня. Никакие критические суждения в отношении таких актов немыслимы. Каждый шаг и каждое слово руководителей партии и правительства – это служение истине, великой правде коммунизма. Ничто личное, неблаговидное, а тем более корыстное не может быть им присуще.

Зачем же Маленков тогда сказал: «Мы давно до Вас добирались… теперь не сорветесь». Как это мерзко… Ведь Маленков знает, что совесть моя чиста. Я не сделал ничего предосудительного. Зачем же допускается вся эта неправда? Неужели это возможно в Центральном Комитете?

А между тем в действительности истина в данном случае никого не интересовала. Все было давно предрешено. Режиссерам большой политической игры нужно было стереть с лица земли Вознесенского. Это сделано. Теперь, во имя какой-то очередной большой операции, надо решить подсобную задачу – убрать меня из ЦК. И это будет сделано при любых обстоятельствах и любой ценой. И малейшее сопротивление с моей стороны могло привести к единственному результату – моей гибели.

13 июля 1949 г. состоялось решение Политбюро ЦК «О журнале «Большевик». В нем мне были инкриминированы два обвинения.

Первое: «Отметить, что т. Шепилов, как зав. Отделом пропаганды и агитации ЦК ВКП(б), оказался не на высоте в деле контроля за журналом «Большевик».

И второе: «Указать т. Шепилову на то, что он совершил грубую ошибку, допустив рекомендацию Отделом пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) книжки Н. Вознесенского в качестве учебника для работы с секретарями райкомов партии и пропагандистскими кадрами. Отменить эти указания как ошибочные».

Всем было ясно, что участь меня как работника аппарата ЦК предрешена. И действительно, вскоре я был отставлен от руководства Агитпропом ЦК.

Начались мучительные дни, недели, месяцы напряженного тревожного ожидания.

Время было суровое. В стране шла очередная грандиозная «чистка», не вызванная никакими причинами, вслед за триумфальной победой в Отечественной войне. Все ночи по дворам и подъездам рыскали «черные вороны». Арестовывали только недавно освобожденных людей, которые сумели выжить, отбыв с 1937 г. в лагерях лет по десять.

Арестовывали дополнительно тех, кто когда-либо принадлежал к каким-либо оппозициям, но почему-то не был забран в 1937–1938 гг. Арестовывали членов семей «врагов народа», тоже почему-то не изъятых в прошедшие годы. Арестовывали вообще неизвестно по каким признакам.

Через семнадцать лет я встретил одного своего университетского однокашника. Он был много старше меня по возрасту. В партию вступил в 1917 г. Воевал всю Гражданскую войну. У него перебита рука. В Московском университете играл большую роль в партийной и академической жизни.

– Ну как, Феликс, жизнь и здоровье? – спросил я.

– Да как жизнь… Ты знаешь, что я отсидел пять с лишним лет…

– Когда, за что?

– Взяли в 1949 г.

– И что же тебе предъявили? Ты был чей шпион: американский, японский или португальский?

– Нет, мне предъявили обвинение, что в 1918 г. я принадлежал к троцкистско-бухаринской оппозиции.

– Да такой оппозиции в 1918 г. и не было.

– Мало ли что не было. А вот предъявили… Я тоже говорил им. Просил показать мне хоть какой-нибудь учебник или статью по истории партии, где бы говорилось о существовании такой оппозиции в 1918 г.

– И что же?

– Что? А вот, смотри…